Завел Сальвадор и маленький зоопарк, где у него были два ежа, пауки, удоды, черепаха и мышонок. А на чердаке дома Пичотов его поразили две вещи: огромный надгробный венок с надписями на неведомом языке на выцветших лентах и костыль, ставший впоследствии неотъемлемой деталью многих и многих его полотен. Он служил ему как бы подпоркой зримых галлюцинаций, иллюстрирующих его фрейдистские пристрастия. Этим костылем он ткнул в сердце подохшего ежа, «набухшее тьмой и смертью», — образ смерти и разложения он также часто будет использовать в своих работах.
«С того дня костыль стал для меня — и пребудет, пока я жив, — в равной мере символом смерти и символом воскресения».
Этим костылем Дали, можно сказать, подпер рушащуюся культуру XX века.
Мать семерых Пичотов донья Антония Жиронес как-то сняла для своей семьи дачу для летнего отдыха в Кадакесе. Это живописное место вблизи Средиземного моря так понравилось Пичотам, что они купили там землю и выстроили дом. Ближайший друг Пепито Пичота Дали старший был родом из Кадакеса, провел там первые девять лет своей жизни, и поэтому, бывая здесь в гостях у Пичотов и ностальгируя по давно ушедшему детству, также решил проводить здесь летние месяцы со своей семьей. Пепито уговорил свою сестру Марию сдать семье Дали принадлежащую ей перестроенную конюшню на маленьком пляже Эс-Льян. Кадакес стал для художника с самого детства местом обетованным, духовной субстанцией, питавшей его творческие силы, — нигде он не работал так вдохновенно и плодотворно, как здесь. Он был так влюблен в эти места, так привязан, что не захотел, не смог расстаться с ними даже тогда, когда отец выгнал его из дома и запретил появляться здесь, натравив на сына местную жандармерию. Он поселился тогда в бедной рыбачьей хижине, ставшей впоследствии его домом практически до конца жизни.
Для мальчика Сальвадора Кадакес стал просто раем, которым он грезил всю зиму в школе, предвкушая летние каникулы. Фруктовые сады и оливковые рощи вплотную примыкали там к скалам, фантастическим, надо сказать, скалам, ибо они состояли из слюды и сланца и весело сверкали на солнце, а если подходить к Кадакесу с моря, видно было радужное сияние, исходившее с мыса Креус, самой восточной точки Иберийского полуострова, и это давало повод Дали, встававшему очень рано, говорить, что он первым в Испании встречает солнце.
Страшный северный ветер под названием трамонтана, что обрушивается осенью и зимой на Кадакес, несет с собой заряд песка, смешанный с морской солью, и словно скульптор творит из легких сланцево-слюдяных пород мыса Креус причудливые формы, похожие на разных животных — орла, верблюда, носорога и так далее, причем в разных ракурсах и на разных расстояниях они причудливо меняют свои очертания и предстают в других обличиях. «…Я вижу это беспрестанное преображение, — мы вновь цитируем “Тайную жизнь”, — превращение как таковое, самое метафору и понимаю: передо мной извечная переменчивая маска, исполненная глубинного смысла, любимая игрушка стыдливой Природы — ирония. Это о ней думал Гераклит, когда сказал: „Природе нравится прятаться“».
Оптические обманы, двойные образы и визуальные каламбуры — наиболее яркие с Вольтером и Нарциссом — нигде, как в Кадакесе, и родиться не могли. Любопытно, а это отмечает и сам художник в своих воспоминаниях, что эти места в свое время посетил великий архитектор Антонио Гауди и был также поражен видом, «где Пиренеи спускаются в море, создавая грандиозный геологический бред».
Посетил Кадакес в 1910 году и Пикассо — приезжал в гости к своему коллеге Рамону Пичоту. Дали тогда было всего шесть лет, а Пикассо к тому времени был уже известным кубистом. Интересно, видел ли малыш Сальвадор своего будущего соперника на поприще славы и вынес ли о нем детские впечатления? Во всяком случае, впоследствии Дали ежегодно летом посылал Пикассо телеграмму с текстом: «В июле — ни женщин, ни улиток». Эту здешнюю пословицу повторяла Мария Пичот, оперная певица, когда за ней гонялся пытавшийся ею овладеть тенор. Эту сценку наблюдал из окна своей комнаты Пикассо и потом частенько ее рассказывал.
