И соседям сказал:
— Посмотрите, какой сумасшедший!
Хотя слова рябого матроса произвели глубокое впечатление на Сигурлину, но она после своего публичного покаяния не считала приличным выказать это. Поэтому, изобразив на лице насмешку, она спросила:
— Должно быть, приятно чувствовать себя таким всемогущим?
— Так почему же ты не обратишься ко мне? Теперь ты знаешь, кто я такой. Я говорил тебе это еще вчера вечером.
— Вчера ты был пьян. Впрочем, и сегодня, кажется, тоже.
— Неправда.
— Тогда скажи, ты можешь найти приют для меня с дочкой?
— Конечно, могу.
— Ты говоришь «конечно», но кто тебе поверит?
— А какие у тебя основания верить Иисусу Христу, которого ты никогда не видела и не слышала?
— Если бы я никого не видела и не слышала, кроме тебя, то все равно никогда в жизни не попросила бы тебя спасти мою душу.
Мужчина сплюнул с презрением, но ничего не ответил.
— Тем не менее, — сказала женщина, — я спрашиваю тебя всерьез. Можешь ты устроить нас на ночлег? Покажи же, на что ты способен.
— Ясно, я могу устроить вас на ночлег.
— Тогда скажи где.
— Ну, поторапливайся, разве ты не видишь, я давно жду тебя.
Мать и дочь поднялись и последовали за мужчиной под аккомпанемент выразительной декламации пьяного.
— Убей меня, — дева сказала, — и съешь,
Свари и выпей питья,
Истолки в порошок, на куски разрежь,
— Предлагаю без страха я.
Итак, Сигурлина отправилась в дорогу, которую ей суждено было запомнить надолго. Держа ребенка за руку, она шла за Стейнтором Стейнссоном на некотором расстоянии от него. Какая неуклюжая была у него походка, как часто он спотыкался на скользкой, неровной дороге, как часто казалось, что он вот-вот растянется во весь рост, сколько раз он оступался и проваливался в сугроб! И все же мысль, что он может упасть, не приходила в голову. Мужчине было все равно, куда он ступает, он брел вслепую, качаясь из стороны в сторону, не видя ничего перед собой. Снег стал мягче, небо было покрыто тучами, чувствовалось, что скоро начнется оттепель. Море темнело, холодное, неприветливое; далеко протянувшаяся гряда остроконечных гор возвышалась над покрытой снегом равниной в безграничном равнодушии ко всему живому и мертвому на земле. С берега слышались удары топора — чинили моторную лодку. Из снежных сугробов торчали крыши уродливых рыбачьих хижин, затерявшихся среди скал. Очертания их были так неясны и странны, что трудно было определить, горы ли это превратились в людские жилища или людские жилища стали скалами. Это здесь прогремели громовые раскаты, возвещавшие о рождении Стейнтора Стейнссона. И когда женщина обратила внимание на необузданную и неудержимую силу в его походке и движениях, ей неожиданно пришло в голову: до чего же весь облик этого человека сходен с этим краем! Как удивительно совпадает биение пульса окружающей природы с ударами пульса этого человека. Как совпадают нравы края с нравом этого человека! Под конец она перестала уже отделять одно от другого, и все вокруг — небо, земля, море и этот мужчина Стейнтор Стейнссон — как бы слилось в одно неразрывное угрожающее единство.
Стейнтор привел их к маленькому домику, называемому Марарбуд. Он стоял несколько на отлете, на самом берегу, ближе к долине. Две обшарпанные стенки — одна обращенная к долине, другая к горам — были сложены из камня и торфа. Две другие, деревянные, были покрыты толем, порвавшимся во многих местах и свисавшим лохмотьями. Перед входной дверью было небольшое крылечко. Дом был окружен довольно приличным участком, в глубине виднелся сколоченный из старых досок и бревен навес для коровы и хранения сена. В другом углу двора была маленькая овчарня и стоял невысокий стог сена. Стейнтор Стейнссон широко распахнул дверь.
— Стейнун! Посмотри, кого я тебе привел. Ты так ждала ее! — громогласно объявил он, вталкивая мать с девочкой в кухню, где его тетка месила тесто из ржаной муки. Ее изуродованные подагрой руки были до локтей покрыты мукой, она тяжело перевела дух. Это была одна из тех умудренных жизнью женщин, морщинистых, беззубых и преисполненных доброты и кротости, которые все понимают, все прощают, верят всему и никогда не теряют надежды.
