Сагайдачный. Крымская неволя - страница 32

, каким он казался всем видев­шим его: не то бурлак — «попихач жидівський», которому жизнь не задалась, не то пропившийся казак, не то горемычный свинопас и волопас, забравшийся на рынок и не имеющий в кармане ни шеляга, на что бы купить себе праздничное яблочко либо свечку богу поставить от своего сиротства. На бедном казаке-нетяге, как говорится в думе, болтались три сиромязи — три сорта лохмотьев: «опанчина рогозовая» — это епанечка, сплетенная из рогозы, из тра­вы-ситника, нечто вроде плохой и дырявой рогожки; другое на нем украшение — поясина хмелевая, пояс, скрученный из завядших плетей хмеля; еще на казаке украшение — чеботы-сапьянцы, да такие, что сквозь них видны пятки и пальцы: «где ступит — босой ногой след пишет...». Та­ков-то был молодец! Мало того: еще на казаке красовалась баранья шапка — шапка-бирка, сверху дырка, мех давно облез, и околыша тоже, как говорится, чертма: вообще шапка на удивление — «дождем прикрыта и ветром на славу ка­зацкую подбита...». Но молодец ходит себе гордо, поплевы­вает через губу и даже задорно поглядывает на каких-то пышных трех не то ляхов-панов, не то казаков, которые корчат из себя ляшков-панков и даже немножко «ляхом вы­рубают», то есть стараются говорить по-польски: одним сло­вом, это были настоящие «дуки-срібляники», богачи, знат­ные казаки.

— А не пойти ли нам, шановные панове, до шинкарки? — сказал один из дуков, искоса поглядев на оборванца-нетягу.

— До Насти Горовой, шинкарочки степовой? — спро­сил, ухмыляясь, другой дука _{>[Дуки — богачи]}.

— А хоть бы и до Насти, — отвечал первый.

— Добре, панове! У нее такой есть запридух — горилка оковита, что аж очи рогом лезут от единой чарки, — пояснил третий.

Нетяга как бы и не слышит этого, да и исчез меж возами с яблоками и грушами.

Когда, однако, дуки вошли в шинок и поздоровались с красивою молодою шинкаркою, которая показала им все жемчужные зубы из-за коралловых губок, они заметили, что оборванец-нетяга был уже тут: он стоял скромно у топившейся печки и, по-видимому, сушил у огня свою еще накануне промокшую от дождя шапку, готовую, казалось, совсем развалиться.

Хотя, по народному обычаю, позже вошедшие в шинок и должны были поздороваться с прежде вошедшим, какой бы он ни был оборванец и даже пропойца, однако кичливые дуки этого не сделали и важно уселись за стол.

— Гей, Насте-сердце! — сказал старший из дуков.

— Да­вай нам меду и доброй горилки!

— Какой же, паночку, вам горилки дать, — защебетала шинкарка, звеня монистами и медным крестом, висевшими на полной груди, — простой или оковитой?

— Самой пекельной, запридуху!— пояснил второй.

— Спотыкачу, дядько спотыкайленко, — добавил третий.

Шинкарка метнулась к стойкам, достала требуемое, по­ставила на стол, сбегала потом за медом, который так и пенился, как сердитый пан, — все это расставила на столе, а потом отошла в сторону и подперла розовую щеку рукою.

— Пейте, паночки, на здоровьечко, да не забывайте вашею милостию Настю кабачную, — прощебетала она и по­клонилась.

А нетяга все стоит у печки, все сушит свою лохмотную шапку и искоса поглядывает на кичливых дуков. Те при­нялись пить — и снова, вопреки народному обычаю, хоть бы один из них предложил бедному оборванцу «меду склян­ку» либо «горілки чарку».

По лицу нетяги пробежала недобрая улыбка, и он про­должал поглядывать на пирующих. В этих ясных черных глазах было что-то такое, отчего дукам становилось жутко, водка не шла в горло... Злил их этот оборванец своим спо­койным взглядом; казалось, что эти глаза, глаза оборванца, смотрят на них так, как иногда глаза большого пана, какого-нибудь ясновельможного князя, смотрят на самого жалкого хлопа. Не вынесли этого дуки, тем более, что и хмель стал уже разбирать их головы.

— Гей, шинкарка Горовая, Настя молодая! — закричал Войтенко, ломаясь и корча из себя великого пана.

— Гей, шинкарко! Нам сладкого меду подливай, а этого казака, пресучьего сына, взашей из хаты выпихай!

— Вон его! Вон! — прикрикнул и Золотаренко.

— Долж­но быть, он, пресучий сын, по винницам да пивоварням ва­лялся — опалился, ошарпался, ободрался, да теперь к нам пришел добывать, чтоб в другую корчму нести пропивать.