— Пустое, пане ксенже! — беспечно перебил князь Януш.
— Стоит только этому быдлу рога сбить...
— Ну, пан ксенже легко смотрит.
— Легко! Наливайко уж попробовал медного вола...[20]
— Теперь не Наливайком пахнет, пане ксенже... Вон при мне через Киев проехали к этим галганам послы нового московского царя...
— Фе-фе-фе! Московского царя! Какого, пане ксенже? Что в лаптях?
— А хоть бы и в лаптях?
— Ну, это пустое... Царица Марина даст им нашего царя.
— В самом деле, панове, — вмешался вновь в разговор юный Могила, — что слышно о царице Марине и об ее царевиче?
— Есть вести, что они в Астрахани, — отвечал князь Вишневецкий.
— На своем царстве, панове! — пояснил князь Януш.
— А кто бы мог подумать, что эта черноглазенькая Марыньця, которую я знал вот такой, — и князь Януш приподнял над столом свою пухлую ладонь не более как на две четверти, — и носил на подносе, как букет цветов, кто бы, панове, мог подумать, что эта маленькая Мнишкова будет царицей московской и астраханской!
— Да, была, — вздохнул юный Могила.
— Как и ты, пане, мог быть господарем молдавским, — вставил молодой Замойский.
Князь Януш мигнул шляхтичам-прислужникам, чтобы снова наполнили бокалы.
— Выпьемте, панове, за здоровье царицы Марины и царевича, — громко сказал он и встал.
Некоторые из гостей тоже встали и, взяв бокалы, подняли их кверху. Мелетий Смотрицкий сидел неподвижно, как бы наблюдая за облачком, которое тихо плыло по голубому небу.
— Hex жие Марина, царица москевська! — возгласил князь Януш.
— Hex жие царица Марина! Hex жие царевич! Hex жие злота вольносць! — раздались голоса.
— Слово гонору, панове! — воскликнул пан Будзило, кругленький панок, закручивая свои кругленькие усики.
— Я еще раз побываю в Москве.
— А разве пан опять захотел кошатины да мышатины? — лукаво улыбнулся своими желтыми глазами хитрый хохол Мелетий.
— Ну, нет, пане Орфологу, теперь будет не то... А проклятое это было, панове, времячко, как мы сидели в Кремле и как нас вымаривали оттуда проклятые москали эти — Минин да Пожарский, уж и времячко! — начал пан Будзило, входя в свою роль.
— Поверите ли, панове, когда мы все поели, что там у нас было, мы стали воровать у лошадей овес и сами его съедали, точно кони. Не стало овса — коней поели! Не стало коней — стали есть траву, всякие корни, а там сначала собак всех переели, потом кошек...
— А не царапали пана кошки? — подзадоривал хозяин, подмигивая гостям.
— Царапали, пане ксенже, да это что! И кошек не стало...
— Без кошек вас мыши, я думаю, съели? — подмигивал хозяин.
— Нет, пане ксенже, мы их сами поели.
— И после того не мяукали по-кошачьи?
— Мяукали, да еще как, пане ксенже! Особенно, панове, пришлось мяукать, как ничего не осталось кушать, кроме падали и мертвецов: этих и из земли вырывали и ели.
— Без соли?
— Без соли, пане. А там начали есть живых — друг дружку. Начали с пехоты...
— А пан не в пехоте служил? — допрашивал князь Януш.
— Нет, пане ксенже, я вырос на коне... Вот и начали есть пехоту... Однажды спохватились — нет целой роты: всю роту пана Лесницкого съели. Один пехотный поручик съел двух сыновей своих, один гайдук съел сына, другой — мать-старуху. Офицеры повыели своих денщиков и гайдуков, а то случалось, что гайдук съедал пана...
— Ах, он пся крев! — не вытерпел один панок.
— Как же это хлоп смел есть пана?
— Съел, пане, что будешь делать! Уж мы так и остерегались друг дружки — вот-вот накинется и съест... А потом, панове, мы такое правило поставили: родственник может есть родственника, как бы по наследству, а товарищ — товарища... Не один раз и судились из-за этого: случалось, что иной съедал своего родственника, дядя племянника, а у съеденного был ближайший родственник — отец: так присудили отцу за съеденного у него братом сына — съесть этого брата.
— И съел?
— Съел, панове... А то другое такое судное дело было во взводе пана Лесницкого: гайдуки съели умершего в их взводе гайдука товарища. Так родственник съеденного, гайдук из другого взвода, предъявил своему ротмистру иск на тот взвод, который съел его родственника, доказывая, что он имел больше права съесть его как родственника, а тот взвод доказывал, что он имел ближайшее право на умершего в их взводе товарища: «Это, — говорят, — наше счастье».
