Нина чуяла, что Зине хорошо жить с самой собой, и она с не совсем сознаваемой завистью смотрела на ее огромное толстомясое аппетитное тело, которое колыхалось огромными грудями и особенно огромными неохватными ягодицами, — они под завесой воды перекатывались у нее, как две громадные зрелые тыквы перекатываются, терясь боками, на дне телеги, едущей неспешно по неровной дороге. Баба громадных размеров, а ничего в ней, отмечала Нина, не расползлось, было сбито ладно, плотно, так, как вот мужикам, видно, нравится.
Рядом с Зинаидой голышом хорошо смотрелась ее тезка, молоденькая Зина, работала она у них на раздаче. Родом Зиночка была из Мордовии и отличалась благонравностью, безответностью. Однажды один человек заглянул в окно первого этажа общежития и увидел ее под утро спящей в постели, она лежала на спине без ничего поверх смятых простыней, ее освещали с улицы только неоновые буквы рекламы с фасада дома напротив. Это была красота, не ведающая о своих сокровищах. На покатых холмиках грудей, в низинках ключиц, на белом круглом животе словно бы лежала скрадывающая дымка утренних сумерек. Ничего в отдельности, ни утопленного в трогательной ямочке пупка, ни риски перке на руке, ни темных вешек-сосков на вершине холмиков… только зыбкий неясный контур фигуры, доверчивое расслабление спящей невинной плоти и всем вершащий скрытый невидимый центр, вокруг которого вращается диск всей галактики жизни…
На Зиночку-младшую любила в душевой тайком смотреть баба Нюра. Из-за беззубого рта щеки ее как бы провалились вовнутрь вместе с губами, и было впечатление, что она их все время жует пустыми деснами. Раньше она работала на кондитерской фабрике «Красный Октябрь» в конфетном цехе и привыкла выглядеть весело и пестро, как фантик. В душевой же, без обертки, она походила на обсосанный наполовину леденец и знала об этом. Старалась первой выйти из душевой в раздевалку, чтобы успеть что-то накинуть на себя, закрыть отвисшую жеваную кожу на шее и груди, где болтался медный крестик на нитке. Пупок у бабы Нюры был похож на куриную гузку. Не было печали больше, чем думать, зачем природе понадобилось превращать Зиночек в таких вот баб Нюр, своими руками разрушать собственные шедевры.
Вот они вышли все из кабинок душевой. Баба Нюра давно одета. Зиночка-младшая тоже. Зин-ка-старшая идет в предбанник тяжеловато, но уверенно, от ее кожи клубится пар, она с кряканьем и прибаутками обтирается полотенцем, поставив ноги на деревянные щитки, и досточки под ней прогибаются, поскрипывают; Нина же мелко перебегает босыми ногами по кафелю на вывернутых внешних сторонах ступней, заскакивает на заранее приготовленную и сложенную вдвое газету. Стоит голая, и не сказать, что она худая. Это не худоба, это необласканность. Добротную женщину узнаешь по формовке, по обмятости мужской силой и тяжестью, а Нина увяла в какой-то как бы нераскатанности, неокученности, невзбитости своего женского телесного вещества, как, бывает, остается сырым, липким и невоздушным тесто, которое, упершись животом в край стола и роняя в него капли пота, недостаточно месили и солонили, недостаточно раскатывали скалкой, недостаточно обваливали в муке и недостаточно обминали так и сяк и пальцами, и кулаками, и локтями…
Зиночка-младшая впорхнула в предбанник невесомо, будто на щиколотках у нее были крылышки, и вся объятая облачком розоватого пара. Она вся сияла.
— Ой, баба Нюр, — сказала она с сияющей улыбкой. — А я опять влюбилась!
— В кого-о? — одновременно заголосили баба Нюра, Зина-старшая и Алла.
— Пока не знаю… — Зиночка смутилась, опустила глаза. — Но вот тут все поет.
Женщины понимающе переглянулись и продолжали заниматься каждая своим делом. Баба Нюра вымыла протезы в умывальнике обмылками от хозяйственного мыла. Зина-старшая быстренько простирнула над раковиной трусы и бюстгальтер, Алла ничего не делала, сидела голая на скамейке и трогала пальцем образовавшиеся на ляжке от жара мраморно-белые пятна в красных капиллярных прожилках.
Нина стояла и думала, о чем сказала Зиночка, и ей почему-то хотелось заплакать. Но она умела взять себя в руки. Вот она уже стоит на газетке, чем-то похожая на бетонно-блочную статую «Родина-мать», что во множестве сооружены вдоль наших шоссейных дорог, — стоит такая же суровая, только без одежды, с тем самым выражением несгибаемой уверенности, скорби и поруганного жизнелюбия.
