Чтение в период выздоровления: Мольтке[98], «Беседы», только что вышедшие из печати в Гамбурге. В этом образе мыслей на себя, прежде всего, обращает внимание бережливость, как физиогномически она заметна уже по тонким губам. Если старое рыцарство позволительно сравнить с богатым и разветвленным кристаллом, то здесь напрочь исчезла, исчерпала себя всякая декоративность. Однако все сущностное и стержневое сохранилось в невредимости; и, таким образом, выходит, что этого лаконичного человека окружает мифическое сияние. Насколько, к примеру, деликатно его сочувствие к такому побежденному противнику, как Наполеон[99] и Бенедек[100]. В абсолютном значении он стоит выше Бисмарка, который хотя и был отлит из добротного металла, но все же с некоторыми примесями. Этот был ближе духу времени и мог платить неприятелю той же монетой, тогда как витязь из чистой бронзы оказался возможен только лишь в войске да в старых феодных союзах.
Потом я листал тома «Атлантиды»: некоторые номера этого журнала действительно весьма удачны. Он напомнил мне старый, солидный «Pfennig-Magazin», который я, точно так же в горячке, читал у Цельса в Норвегии.
Из одной статьи о Китае я выписал несколько приглянувшихся мне сентенций:
«Когда рот на замке, каждое слово — пословица».
«Не старайся болотной лягушке рассказывать об океане».
«Кто оседлал тигра, слезть уже не может».
Наконец, я читал последнюю книгу Анри де Монтерлана[101], который пишет все лучше. Я причисляю его вместе с Т. Э. Лоуренсом[102], Сент-Экзюпери[103] и Кентоном[104] к крайне малочисленному, однако возвышенному рыцарству, выросшему на полях мировой войны. Лишь когда жар остывает, из черного угольного флюса появляются алмазы.
ХИЖИНА В ПОЙМЕННОМ ЛЕСУ, 29 марта 1940 года
Утром моего сорок пятого дня рождения солнце красиво взошло из прозрачной тополиной дубравы. Первым, как всегда, в хижину вошел Рэм, поздравил и поставил на стол цветы и апельсины. Затем я оделся и у распахнутого окна прочитал 73-й псалом[105].
После завтрака я прошелся под тополями, где горнист протрубил мне сигнал приветствия, пока отделение управления ротой с молодцеватой выправкой поджидало меня. Командир его, унтер-офицер Фасбиндер, преподнес мне бутылку красного вина, украшенную у горлышка букетиком фиалок. Затем появился Спинелли и старшина роты; первый пожелал мне счастья от имени офицеров, второй — от имени роты. Они преподнесли мне нож из слоновой кости.
Потом я, как обычно, сделал обход позиций и по возвращении застал у себя полковника, врачей и командиров соседних участков; гостей я потчевал ликером, сигаретами и конфетами. Прибыли письма и посылки, так что хижина приобрела по-настоящему праздничный вид. Больше всего меня порадовал переплетенный в мерейную кожу дневник, приготовленный для меня одной читательницей, с изображенным на нем в качестве отличительного знака красным кукуйо[106] — одним из животных моего тайного герба.
Так безоблачно подошел полдень. За кофе я собирался в обществе Спинелли разрезать большой пирог, привезенный мне в дар из Баден-Бадена подполковником Фоглером, и уже намеревался было взять телефонную трубку, чтобы позвонить ему, как в пойменном лесу раздались молоточные удары станкового пулемета. Сразу вслед за тем из расположения «47» был затребован санитар-носильщик; поэтому я, не теряя ни секунды, велел подать велосипед, чтобы на месте разобраться в случившемся.
В этом расположении стоит оборонительная пушка, прикрытая слишком тонким бронированным щитом. На днях она уже была изрешечена несколькими пробоинами, многие из попаданий, кроме того, отпечатались на защитном щите. Я застал командира, унтер-офицера Нойманна-второго, с его людьми на открытой площадке перед бункером и выслушал его рапорт.
Оказалось, что незадолго до полудня сюда из ближайшего артиллерийского наблюдения прибыли вахмистр и ефрейтор, оба новички на этом месте. Вахмистр выразил желание сфотографировать усеянную следами пулевых и осколочных попаданий лобовую стенку бункера и, невзирая на предупреждения унтер-офицера, в сопровождении ефрейтора через высокую насыпь укрепления спустился на берег Рейна. В то же мгновение с противоположной стороны, из бронированного укрепления «Красный Рейн», в котором засели отчаянные ребята, открыли огонь из пулеметов, и оба артиллериста остались лежать на зеленом откосе, как на ладони видные отовсюду. Один из них еще кричал, другого было уже не слышно.
