Когда он присоединился к каунтессе во время традиционной вечерней прогулки, то ничего ей не сказал, но она разглядела его тревогу, скрытую под маской напускной беззаботности, и делала всевозможное, чтобы ее рассеять.
Сходя по ступеням, она указала на сад времени. «Какой чудесный вид, Аксель. Здесь все еще так много цветов».
Аксель кивнул, внутренне горько усмехаясь этой попытке жены ободрить его. Этим «все еще» она выдала свое собственное бессознательное предчувствие конца. Из многих сотен цветов, растущих некогда в саду, оставалось фактически около дюжины, причем большинство из них были еще бутонами — только три или четыре расцвели полностью. По пути к озеру, рассеянно вслушиваясь в шуршание платья каунтессы по прохладной траве, он пытался решить — сорвать ли сначала большие цветы или приберечь их на конец. Логично было бы дать маленьким цветам дополнительное время на рост и созревание. Однако он подумал, что это не имеет особого значения. Сад скоро умрет, а меньшим цветам, чтобы накопить достаточно энергии во временны́х кристаллах, все равно потребуется гораздо больше времени, чем он может дать. За всю свою жизнь он ни разу не получил хотя бы малейшего доказательства, что цветы растут. Большие всегда были зрелыми, а среди бутонов не замечалось даже малейшего признака развития.
Проходя мостом, они с женой смотрели вниз на свои отражения в спокойной черной воде. Защищенный с одной стороны павильоном, а с другой — высокой садовой оградой, Аксель почувствовал себя спокойно и уверенно.
«Аксель, — сказала его жена с внезапной серьезностью, — перед тем, как сад умрет… можно, я сорву последний цветок?»
Поняв ее просьбу, он медленно кивнул.
В последующие вечера он срывал оставшиеся цветы один за другим, оставив одинокий маленький бутон, росший чуть пониже террасы, для жены. Он рвал цветы беспорядочно, не пытаясь как-то распределять или рассчитывать, срывая, если было нужно, по два-три маленьких бутона за раз. Надвигающаяся орда достигала уже второго и третьего гребней — исполинское человеческое скопище, запятнавшее горизонт. С террасы Аксель мог ясно видеть растянувшиеся ковыляющие шеренги, втягивающиеся в пустое пространство по направлению к последнему гребню. Временами до него долетал звук голосов, гневные выкрики и щелканье бичей. Деревянные повозки переваливались с боку на бок на своих вихляющих колесах, возницы с трудом управляли их движением. Насколько понимал Аксель, никто в толпе не сознавал направления всеобщего движения. Просто каждый слепо тащился вперед, ориентируясь на пятки впереди идущего; этот совокупный компас был единственным, что объединяло весь этот сброд.
Хоть это было и бессмысленно, но Аксель надеялся, что главные силы, находящиеся далеко за горизонтом, может быть, обойдут виллу стороной, и что если протянуть время, то постепенно все полчища сменят направление движения, обогнут виллу и схлынут с равнины, как отступающий прилив.
В последний вечер, когда он сорвал цветок времени, сброд из передних шеренг уже карабкался на третий гребень. Поджидая каунтессу, Аксельглядел на оставшиеся два цветка — два небольших бутона, которые подарят им на следующий вечер несколько минут. Стеклянные стволы мертвых цветов выглядели по-прежнему крепко, но сад уже потерял свое цветение.
Все следующее утро Аксель провел в библиотеке, запечатывая самые ценные манускрипты в застекленные шкафы, стоящие между галереями.
К вечеру, когда солнце садилось за домом, оба были усталые и в пыли. За весь день они не сказали друг другу ни слова. Лишь когда жена направилась к музыкальной комнате, Аксель остановил ее.
«Сегодня вечером мы сорвем цветы вместе, дорогая, — сказал он ровным голосом, — по одному на каждого».
Он бросил короткий, но внимательный взгляд на стену. Они уже могли слышать не далее чем в полумиле от себя грозный, угрюмый рев оборванной армии, звон и щелканье бичей: кольцо вокруг виллы сжималось.
Аксель быстро сорвал свой цветок — бутончик, похожий на мелкий сапфир. Как только он мягко замерцал, шум, долетавший извне, мгновенно затих, затем снова начал набирать силу.
