- Погоди, - смутился я. - Конечно, если бы в жизни были только боль и страдания, то ты прав. Но ведь жизнь прекрасна, в ней есть свои радости, хороший дом, хорошая жена, взаимная забота любящих людей, дружба добрых приятелей…
- Значит, тебе не больно, - сказал он и потащил меня за собой по лужайке куда-то в сторону северной стены, в которой была калитка. - Так, значит, это не больно - сломать ногу, порезать руку или пережить смерть родителей?
Теперь уже вздрогнул я, вспомнив, как потерял свою собственную мать.
- Конечно, больно: все, что ты перечислил, доставляет боль, да ведь жизнь-то состоит не из одной только боли; боль приходит и уходит, и это случается не каждый день и даже не каждый год, и едва ли можно найти такого человека, в жизни которого не было бы ничего, кроме боли, не было бы прекрасных минут и даже счастья.
- Счастья? Какого еще счастья? - спросил тибетец.
- Как это какого? - снова изумился я. Да, этот настойчивый коротышка - Великий Цонкапа во плоти, - семенивший сбоку от меня, вовсе не тянул на великого философа. Я почувствовал разочарование не только в его внешности, но и в его вопросах. - Ну вот взять хоть счастье, которое доставляет ребенок, радостный, здоровый, улыбающийся карапуз!
- Я правильно понял, что твоя идея счастья воплощена именно в этом - в личике веселого малыша?
- Ну да, - ответил я. - Именно в этом веселом личике. Кто будет оспаривать его красоту? Кто смог бы найти здесь боль или страдание?
Он резко остановился, развернулся и взглянул на меня со смешанным выражением гнева и жалости.
- Этот малыш… - заговорил он, - этот малыш… Разве ему не предстоит столкнуться с ужасными бедами? Разве ему не предстоит пережить смерть своих любимых родителей - отца и матери? Разве он не увидит катастрофы, войны, насилие и ненависть людей друг к другу?
И если он проживет долго, то разве не придется ему смириться с утратой всего, что ему дорого, а в конце жизни превратиться в немощного беззубого седого старца? И разве этот прекрасный сегодня смех младенца не станет завтра предсмертным хрипом?
Я был ошеломлен его напором.
- Конечно-конечно, все это весьма возможно…
- Возможно?! - Он почти кричал на меня своим пронзительным голосом. - Возможно?! А тебе не кажется, что все это более чем возможно, а на деле практически неизбежно?
- Хорошо, пусть так. Любой младенец в детстве весел и счастлив, потом он видит все эти ужасы и становится хилым и беспомощным страдающим старцем.
- Так как же ты можешь говорить, что лицо этого ребенка прекрасно? - продолжал наезжать на меня Цонкапа.
- Вот так и могу, - с полной уверенностью в своей правоте ответил я. Слова возражения хлынули потоком откуда-то изнутри, без напряжения, естественным образом. - Это ж очевидно: младенцу хорошо и весело сейxас, в данный момент, это сегодня он так прекрасен, когда, смеясь, смотрит на нас своими чудными глазенками. И пусть потом он состарится, пусть он насмотрится ужасов этой сумасшедшей жизни, все равно вот прямо сейчас, в дни его детства, он пока еще радостен и красив,
- Так, значит, это приятно, - проговорил он уже мягче и как-то задумчиво, - приятно и совсем не больно, если медленно, но с нажимом водить языком по лезвию бритвы?
Этот яркий образ снова поразил меня - голым языком да по сверкающему лезвию, брр-р!
- Конечно, больно, еще как больно! Порезаться ведь можно.
- А теперь представь, - продолжал он, - что бритва обильно смазана медом; представь, что она спрятана под слоем меда так, что ее не видно. И вот ты лижешь мед, наслаждаясь его теплым сладким вкусом, еще не зная, что в нем бритва, и вдруг, лизнув в очередной раз, понимаешь, что разрезал себе язык.
- Это будет очень больно и вовсе не приятно. Трудно представить себе боль острее. Если лизать мед, а при этом лизнуть лезвие бритвы и поранить язык, то это будет одна только боль.
- Итак, ты хочешь сказать, - заговорил тибетец таким уверенным голосом, который я слышал в Академии у своего однокашника во время игры в шахматы, хода за два до того, как тот ставил мне мат, - что лизать мед - не удовольствие?
- Лизать мед? - автоматически переспросил я. - Удовольствие.
