В какой-то момент я понял, что нахожусь в нескольких шагах от хижины, не перед ней, не с того конца, который был обращен к корту, а сзади, среди молодых елей и ив, которые росли за ней. Здесь я остановился. Я не сводил глаз с черной, расплывчатой массы хижины. Я замер в нерешительности, не зная, куда дальше идти, что делать.
— Что делать? — повторил я вполголоса, озадаченно. — Что делать?
Я все еще смотрел на хижину, сердце мое не билось сильнее, оно стало вдруг равнодушным, спокойным, оно пропускало мысли и наблюдения, как мертвая вода пропускает свет. Я подумал, что, конечно, Миколь была там, и к ней, сюда, приходил Джампи Малнате каждую ночь, попрощавшись со мной на пороге моего дома (Почему бы и нет? А иначе зачем он брился каждый раз, когда мы шли вместе ужинать?). Теннисная раздевалка в этом случае была для них прекрасным убежищем.
Ну да, продолжал я рассуждать спокойно, шепча слова про себя. Ну да. Как же я мог быть так слеп? Он гулял со мной допоздна, потом, уложив меня, так сказать, в постель, во весь опор устремлялся к ней, а она ждала его в саду. Конечно. Теперь я понял истинный смысл его жеста в борделе. Да, если заниматься любовью каждую ночь или почти каждую ночь, было бы желание, быстренько начнешь скучать о маме, о небе Ломбардии и всем таком… А лестница, там, у стены? Только Миколь могла поставить ее в том месте.
Я был спокоен, безмятежен, невозмутим. Как в пасьянсе, последняя карта легла на место, все сошлось.
Конечно, Миколь. С Джампи Малнате. С лучшим другом больного брата. В тайне от него и от всех остальных в доме, от родителей, от родственников, от слуг, всегда по ночам. В хижине обычно, но, кто знает, иногда, может быть, и в ее комнате, в комнате с молочниками. Так ли уж в тайне? Или же другие, как всегда, притворялись, что не видят, закрывали глаза, потихоньку покровительствовали, потому что, по сути, дело это совершенно естественное и справедливое, чтобы девушка в двадцать три года, если хочет выйти замуж, но не может, получила бы все, что требует природа. Они ведь притворялись, что и болезнь Альберто не замечают. Это в их правилах.
Я прислушался. Полная тишина.
А Джор? Куда подевался Джор?
Я сделал несколько осторожных шагов к хижине.
— Джор! — позвал я громко.
Но в ответ в ночном воздухе до меня донесся глухой, слабый звук, почти человеческий голос. Я сразу его узнал: это был звук старого, милого колокола на часовой башне на площади, который отбивал часы и четверти. Что он хотел сказать мне? Он хотел сказать, что я в очередной раз приду домой поздно, и что это просто безумие, и что очень нехорошо заставлять отца так волноваться, ведь он, конечно, и в эту ночь беспокоится, почему я до сих пор не вернулся, и не может уснуть; он говорил мне, что пора наконец успокоиться. По-настоящему. Навсегда.
— Что за прекрасная история! — покачал я головой, как будто разговаривая с непослушным ребенком.
И, повернувшись спиной к хижине, пошел под деревьями обратно.
История моей любви к Миколь Финци-Контини заканчивается здесь. Поэтому будет справедливо, если и мой рассказ закончится, потому что все, что я мог бы добавить, будет касаться уже не наших отношений, а только меня.
О ней и ее семье, о том, как сложилась их судьба, я уже сказал в начале.
Альберто умер от злокачественной лимфогранулемы раньше всех, в сорок втором году. Несмотря на глубокую трещину, разделившую жителей города после появления расовых законов, за его болезнью с сочувствием и интересом следила вся Феррара. Чтобы облегчить ему последние дни, когда он с трудом дышал, необходим был кислород, и во все больших количествах. Из-за войны в городе не хватало кислородных подушек, и семья в последние дни скупала их через разных людей в Болонье, Равенне, Римини, Парме, Пьяченце…
Всех остальных в сентябре сорок третьего арестовала полиция Республики Салу. Очень недолго они оставались в тюрьме на улице Пьянджипане, а в ноябре были вывезены в концентрационный лагерь в Фоссоли, неподалеку от Карпи, а потом в Германию. С августа тридцать девятого я не видел никого из них. Даже Миколь. На похоронах Альберто, за стеклами старой диламбды, которая следовала за траурным кортежем со скоростью пешехода, но как только катафалк достиг ворот в конце улицы Монтебелло, развернулась и сразу уехала, на мгновение мне показалось, что я вижу ее светлые волосы. И все. Даже в таком маленьком городе, как Феррара, можно прекрасно исчезнуть на целые годы, затеряться и перестать существовать друг для друга.
