— Чтобы играть в теннис и танцевать, нужен партнер, а я в Венеции никого не знаю. И потом, я же тебе говорю: может, Венеция и красива, я не спорю, но я чувствую себя там какой-то чужой, потерянной, как за границей.
— Ты останавливаешься у дяди?
— Да, конечно.
— Понимаю. И все же спасибо тебе большое, что, когда в прошлом году в Ка Фоскари была конференция, ты не приехала. Поверь мне, это была черная страница в моей жизни.
— Почему? Должна тебе признаться, что, когда я узнала, что ты участвуешь, я лелеяла мечту приехать и устроить тебе овацию, просто из патриотических чувств. Слушай, а ты помнишь, тогда, на стене Ангелов, в тот год, когда у тебя была переэкзаменовка по математике?.. Бедненький, ты ревел как теленок! У тебя были такие глаза! Мне так хотелось тебя утешить. Мне даже пришло в голову показать тебе, как перебраться через стену и продемонстрировать тебе сад. А почему ты не полез? Я помню, что ты не полез, но не помню почему.
— Потому что кто-то застал нас в самый неподходящий момент.
— А, этот кошмарный Перотти, садовник.
— Садовник? Ты, кажется, говорила, кучер?
— Садовник, кучер, шофер, привратник, все, что угодно.
— Он еще жив?
— Еще бы!
— А собака, ну та, что лаяла?
— Какая собака? Джор?
— Да, дог.
— И он жив и здоров.
Она повторила приглашение брата («Не знаю, позвонил ли тебе Альберто, но почему бы тебе и впрямь не прийти покидать мяч?»), но не настаивала, не упоминала, в отличие от него, о письме маркиза Барбичинти. Она сказала только, что было бы приятно увидеться после стольких лет и вместе воспользоваться тем, что оставалось от летних радостей, несмотря ни на какие запреты.
II
Пригласили не только меня.
В субботу, после обеда, миновав Джовекку и центр города и выехав на проспект Эрколе I со стороны площади Чертозы, я сразу заметил, что у ворот дома Финци-Контини в тени стоит небольшая группа теннисистов. Четыре юноши и одна девушка, все тоже на велосипедах, — это были завсегдатаи теннисного клуба «Элеонора д’Эсте», я узнал их сразу. В отличие от меня, все они были уже в теннисных костюмах: в ярких пуловерах и шортах, только один, тот, что был постарше всех остальных, какой-то тип лет двадцати пяти с трубкой в зубах, которого я не знал даже в лицо, был в белых льняных брюках и коричневом фланелевом пиджаке. Они уже давно ждали, когда им откроют, и успели несколько раз нажать кнопку звонка, но безрезультатно. Теперь, в знак веселого протеста, не заботясь о том, что на них обращают внимание редкие прохожие, они время от времени прекращали свою громкую и веселую болтовню и принимались ритмично нажимать на звонки велосипедов.
Я притормозил и был уже готов повернуть назад. Но оказалось, слишком поздно. Двое или трое теннисистов перестали звонить и уставились на меня с любопытством. Потом один, в котором я разглядел Бруно Латтеса, помахал мне ракеткой, высоко подняв ее длинной худой рукой. Он хотел, чтобы я его узнал (мы никогда не дружили, он был младше меня на два года, и даже в Болонье, на филологическом факультете, мы встречались не слишком часто), и подошел. Я подъехал и остановился.
— Здравствуйте, — сказал я. — Что за сборище здесь сегодня? Турнир в клубе закончился? Или же тут собрались исключенные?
Я обращался ко всем сразу и ни к кому в особенности, по-моему ухмыляясь, опираясь левой рукой на гладкое дубовое дерево ворот и не опуская ног с педалей. При этом я внимательно смотрел на них: Адриана Трентини, с красивыми волосами медного цвета, рассыпавшимися по плечам, с длинными ногами, конечно великолепными, но со слишком белой кожей, покрытой странными красными разводами, которые всегда у нее появлялись, когда она волновалась; молодой человек с трубкой, в льняных брюках и коричневом пиджаке (Кто это? Конечно, он не из Феррары! — сказал я себе сразу); еще двое юношей, гораздо моложе и его самого, и Адрианы, наверное, еще ученики лицея или техникума, которые подросли в последний год, как раз тогда, когда я стал избегать любых общественных мест в городе и поэтому их совсем не знал; и, наконец, Бруно, ставший выше и суше, теперь он еще больше походил на молодого негра, напряженного и пугливого, пребывающего всегда во власти нервного напряжения, которое я ощущал даже через легкое соприкосновение шин велосипедов.
