– Это шляпа моего отца, – сказал Рома, протягивая ему светлую широкополую шляпу. – Ты в ней не будешь на них похож. Он дешевая. Но очень качественная.
Локарев натянул шляпу на лоб. И ему она понравилась.
– Спасибо, Ромка. Ты – замечательный парень. Береги ее, – он кивнул на меня. – Вы остались только вдвоем. Вы должны беречь друг друга. Потом все будет по-другому. Обязательно.
Мне он приказал никуда не высовываться из дому. На время. Пока он все не уладит. Он понимал, что меня легко могли подставить. Меня легко могли убрать. Он за меня боялся.
Но я боялась не меньше его. Нет, не за себя. Я понимала. Что Локарев подвергает себя огромному риску. И убить его не сложнее, чем меня. Казалось, он это понимал тоже. И приказал мне не выходить из дому не только потому. Что ему нужно все уладить. Сколько еще потому. Что если его убьют…
Боже, я не могла допустить этой мысли. Она была чудовищной. И невероятной. Я не могла представить себе. Что судьба может преподнести мне еще одно испытание. Нет! Только не это! Не может на одного человека обрушиться столько трагедий! Так не может быть. И я в это верю.
Локарев тоже не хотел уходить. И боялся уходить. И тоже пытался оттянуть время. Но не знал как. Он стоял перед нами подтянутый. Отутюженный. Вычищенный. Красивый парень с голубыми глазами. В которых по-прежнему застыл страх. Уже не трусость. Но страх. Страх за мою жизнь. За то, что мы больше никогда не увидимся. И мне было горько. Что он этот страх так и не победил. Если бы я тогда. Прошлой ночью. Заставила его посмотреть вниз… Если бы… Может быть этого страха уже не было.
Локарев взял гитару и присел на краешек стула. Мы с Ромкой. Следуя его примеру. Машинально уселись на диван. И диван вновь предательски скрипнул.
Это была песня. Посвященная мне. Я это знала. Ромка это понял. И Локарев исполнял ее лучше всех песен. Когда-то им спетых. Это была любовь и боль. Страх и надежда. Отчаяние и вера. Это была правда…
Окно в слезах
(а не было дождя).
Прощальный взмах
руки
на дне зрачка.
Ты
словно в темноте свеча,
светя,
передо мною
стройностью луча…
Он молча отложил гитару. Молча пожал Ромке руку. Молча потрепал меня по щеке. И ушел.
Мы с Ромкой, не сговариваясь, бросились к окну.
Локарев шел, распрямив плечи. С высоко поднятой головой. Твердо ступая по непросохшей от дождя земле. Он шел не оглядываясь. Он боялся оглянуться.
Этого боялась и я. Я боялась не выдержать. Броситься за ним. Уцепиться за рукав его пиджака. И никуда не отпускать.
Он боялся не выдержать. Оглянуться. Броситься ко мне. Уткнуться головой в мои колени. Как когда-то. Схватить меня за плечи. И не отпустить.
Ничего не произошло.
Локарев не оглянулся. Он так же прямо и гордо шел по непросохшей земле. Я так же грустно смотрела ему вслед. Мои глаза были сухими. Кулаки сжаты. И только когда он скрылся за поворотом. Я не выдержала. И уткнувшись лицом в грудь Ромки. Глухо зарыдала…
Мы остались вдвоем с Ромкой. Мои преданным и верным другом. По-прежнему беззаветно влюбленным в меня. Мы остались в маленьком рае. Который Ромка упрямо называл глухой дырой. Но я знала, что это рай. Потому что по-прежнему добрая старушка приносила нам по утрам парное молоко. И я жадно его пила. Наслаждаясь каждой тепло сладкой каплей. И молоко стекало по моим губам. И Ромка смеялся. И восклицал.
– Ты – как ребенок.
А я думала про Локарева. Что это он как ребенок. Который остался одни на один с врагами. Который беззащитен и слаб. И которому больше не на кого положиться.
Это по-прежнему был рай.
Я бегала босиком по утренней росе. И вдыхала аромат нечаянных полевых цветов, выросших в запущенном саду.
И Ромка восклицал:
– Сашка, какая ты еще девчонка!
А я думала про Локарева. Что это он еще мальчишка. Которому в любой момент могут выстрелить в спину. Которому преданно смотрят в глаза, сжимая в кармане револьвер. А он всем верит.
По ночам мы с Ромкой глазели на Полярную звезду, настойчиво поселившуюся над его домом. И я щурила глаза. И задорно махала ей рукой.
И Ромка восклицал.
– Какое ты еще дитя, Саня…
А я думала про Локарева. Что это он еще дитя. Которому теперь приходиться доказывать свое право называться мужчиной. Который теперь, борясь со своим страхом, защищает не столько себя. Сколько меня. Свою любимую. Которой он посвятил свои последние, самые лучшие стихи на свете.
