— Где сейчас Федор?
— В пятницу собрал чемодан, выписался в паспортном столе и уехал. Сказал, пришлет письмо с нового места, будто на севере, где много платят, работу облюбовал. С работы его не хотели отпускать, в райпо столярничал. Золотые руки у парня, полтораста с лишним рублей в месяц получал, мало показалось… Это все Пашка Мохов с панталыку Федю сбил, тюремщик. Они школу в одном классе начинали. Потом Пашка по исправительным колониям пошел, а Федя восемь классов закончил. Никогда их дружбы не замечала, а последний раз, как Пашка освободился из колонии, зачастил к нам. И все сманивал Федю на север, все длинные рубли расхваливал.
Бирюков слушал внимательно. Костырева горой стояла за своего сына, однако старалась быть объективной:
— Последнее время, не скрою, вино Федя попивать стал. Как будто стряслась у него неприятность. Скрытничал, злился. Наверно, Пашка в свою шайку его втянул. Федя парень здоровый, а Пашка сопля. Драку заведет, Федя выручит. Так до милиции дело дошло. Федю на пятнадцать суток посадили, каких-то мужиков, заступаясь за Пашку, избил. С тех пор совсем озверел. Затвердил: «Уеду отсюда, и все!» Я так думаю, стыдно ему за пятнадцать суток стало. А до этого все хорошо было. С девушкой Федя дружил. Светой ее зовут. В вечерней школе учился, хотел на инженера поступить. Кто Света? В соседях с нами жили. Березовы фамилия. В прошлом году дом продали и уехали в Новосибирск. Люди зажиточные, сам-то счетным работником. А Света — дочка их. Нравился ей Федя, хотя родители косо на него смотрели. Только она не слушала родителей. И сейчас приедет из Новосибирска к подружкам, перво-наперво к нам забежит. Она-то и заставила Федю в вечерней школе учиться.
— Муж ваш на работе? — спросил Антон.
— Отдыхает, — Костырева взглядом показала на прикрытую ситцевой занавеской дверь в маленькую комнатушку. — После ночной смены. На железной дороге он дежурным по станции работает.
За занавеской раздался кашель, из-за нее появился крупный, почти под потолок ростом, мужчина, похожий на цыгана, только без бороды и усов.
— Какой тут отдых, — растирая ладонями лицо, сказал он и грузно опустился на табуретку.
— Вот опять из милиции, — виновато проговорила Костырева и заплакала.
— Теперь мы к милиции привязаны. Нюни распускать ни к чему. Раньше жалеть надо было.
— Разве я не жалела?
— Не с той стороны, видно, жалела, — глядя себе под ноги, хмуро отрубил Костырев и, не поднимая головы, спросил, адресуя вопрос Бирюкову: — Словили уже воров?
— Пока нет, — ответил Антон.
— Что так долго не можете словить? Третий день пошел… Ну, ничего, словите. Куда паршивцы от милиции денутся?
Бирюков высказал предположение, что, может статься, Федор не имеет никакого отношения к преступлению, однако Костырев, в отличие от жены, не стал защищать сына:
— Как не имеет! Заодно он с Пашкой. Если Мохов был в магазине, значит, и наш там. Костыревы за чужие спины никогда не прятались. Словите паршивца, дайте на всю катушку. Пусть поймет! Опозорил перед миром. Мать перед вами расплакалась, с пути сбили, видишь ли, ее сыночка… Порядочного человека никто с пути не собьет. А уж коли сбился, то не человек это, а дерьмо самое настоящее.
— Но ведь Федор уехал из райцентра в пятницу. Магазин же обворовали в ночь с субботы на воскресенье, — попробовал возразить Антон.
— Верно, в пятницу, верно, — обрадованно подхватила Костырева.
— Ты провожала? — оборвал ее муж. — Нет. И я не провожал. Никуда Федька в тот день мог не уехать. Для отвода глаз унес из дома чемодан. Я только в одном уверен: Гогу-Самолета не эти паршивцы прибили. Пашка Мохов — трус, а наш на убийство ни за какие пряники не пойдет. В этом ручаюсь.
Слушая, Бирюков посмотрел в окно. На противоположной стороне улицы, у остановившихся рядом с конторой Сельхозтехники автомашин, разговаривая, курили шоферы. За конторой виднелся обворованный магазин. Над его крышей безмятежно кружились голуби.
Выяснив, что последние дни никакие друзья и знакомые, кроме Павла Мохова, к Федору не заходили, Антон поднялся. Костырева вышла проводить. У калитки торопливо заговорила:
