Настали тревожные, тяжелые дни, думалось только о печальных событиях в Кераве, о провальном визите к старику Хятиля, и в первую очередь, конечно, об Ирье и ее семье, о том, как они там и по-прежнему ли все сложно. С Ирьей мы даже обменялись парой эсэмэсок, но больных тем не касались: ни вынужденного отпуска ее мужа, ни моего носа, писали о погоде, и от этого на душе стало, с одной стороны, как будто немного легче, а с другой стороны, еще более тревожно.
Надо было бы сходить в больницу или на худой конец к медсестре какой-нибудь показать этот ужасный нос. Но я не пошла: судя по всему, нос сломан не был. Я подумала, что опухоль со временем спадет, если помогать ей старыми народными средствами, спитым чаем и обильным потреблением кофе. И вот наступил День носа. Нос по-прежнему горел, а по радио с самого утра только и делали, что твердили о проклятом Дне носа, о нем трещали без умолку, и даже я поняла, что речь идет о благотворительности, правда, не уловила, о какой именно; возможно, я с удовольствием приняла бы в этой акции участие, но мне было абсолютно неясно, кому и как все это могло помочь. Да и выяснять толком не хотелось, мне вполне было достаточно мыслей о моей бессильной, тупой обиде, все остальные думы сводились к тому, что старый и добрый День голода заменили на его пародию — День носа, думала я, это ж надо, до чего докатился современный мир, даже о голоде теперь было нельзя говорить, все вокруг теперь должно вызывать только положительные эмоции.
И когда эти воспаленные мысли были передуманы, стало почему-то стыдно. Но сделать что-то тут вряд ли было возможно, не говоря уже о том, чтобы, как все остальные, нацепить клоунский красный нос на свою раздавленную, но по-прежнему весьма заметную часть лица. А ведь когда-то, в прошлой жизни, некоторые даже называли эту мою часть тела благородной и аристократической.
И как я ни убеждала себя, что мне непременно нужно побыть дома на больничном, пришлось еще раз съездить в Кераву. Не отпускало чувство беспокойства за них, за Йокипалтио, хотелось подбодрить Ирью. Но в подъезде вдруг опять все застопорилось: нельзя вот так вваливаться без предупреждения, ведь у них там может быть какая угодно ситуация, даже самая крайняя, а что, если Ирья в магазине или еще где, а дома только муж, кто его знает, может, он нахамит или того хуже. Тем не менее захотелось дать им понять, что я приходила, уж не знаю почему показалось, что надо оставить Ирье весточку, пусть знает, что она не одна, что в мире еще осталось сопереживание. В сумке не нашлось ничего даже весьма условно подходящего для весточки, кроме старой почтовой открытки с потертыми углами, сын прислал ее еще летом, непонятно почему, он не входил в число любителей отправлять открытки. «Парк развлечений — это весело», — гласила открытка, на лицевой стороне были изображены визжащие на горках дети и большой плюшевый медведь. На обратной стороне сын нарисовал глаза и большую улыбку, а я приписала ниже: «Всего доброго, привет из отпуска, Ирма».
Идея с отпуском продолжала казаться удачной даже в тот момент, когда я бросала открытку в почтовое отверстие на входной двери, я думала, что это хорошая отговорка, я ведь давно у них не появлялась. И лишь во дворе, прислонившись к дереву, я случайно вспомнила про вынужденный отпуск ее мужа.
Сразу запретила себе думать об этом и решила нанести еще пару деловых визитов. В первой квартире скрюченная старушка захотела взглянуть на мои бумаги, которые я не осмелилась ей показать; от второй в памяти осталась только безмолвная двухдетная семья и злобное красноватое мерцание часов-радио, которые почему-то были единственным источником света в сером мраке трехкомнатной квартиры; от третьей запомнился лишь короткий разговор с мужчиной, разбиравшим телевизор на ворсистом ковре в гостиной. Любите ли вы куриную печень, Фу гадость, А мне кажется она хорошая и дешевая, Не вас ведь спрашивают, Что ж мне пора спасибо и до свидания. Вернулась домой на поезде, просто для разнообразия, думала, что даже такой опыт может быть полезен, но, когда я села в поезд, солнце уже тоже село, а потому всю дорогу не видела ничего, кроме собственного отражения в окне да невероятно толстого мужика, который развалился напротив, таращился на мой нос и противно облизывался, словно перед ним была не я, а соблазнительное клубничное мороженое.
