"Городских чудес и городской чертовщины"… Кажется, в этих словах есть какой-то ключ к будущим сказкам самого Чуковского. Он дальше развивает замечание о том, что современная сказка мерит окружающее мерилом «нашего», "национального", «деревенского» быта — но в ней совсем нет «нашего» городского быта, городской улицы и городских ритмов. Похожие мысли он проводит и в своих исследованиях «взрослой» поэзии — в книге "От Чехова до наших дней" речь идет о том, что новаторство современных поэтов находится в прямой связи с «городским» характером их творчества, о том, что город является главным "действующим лицом" поэзии Блока… Эти идеи Чуковского удивительным образом совпадают с пастернаковским наблюдением — в 1957 году, в биографическом очерке "Люди и положения", он, характеризуя блоковское творчество, писал: "Как подходил этот стиль к духу времени, главным лицом которого был город, главным событием — улица… Суммарным миром, душой, носителем этой действительности был город блоковских стихов, главный герой его повести, его биографии". Как тут не вспомнить, что Чуковский находился под огромным влиянием личности и поэзии Блока, а первая его сказка «Крокодил», как заметили исследователи, — типологически как бы «младшая», "детская ветвь" блоковской поэмы «Двенадцать» (на эту параллель указывают Б. Гаспаров и И. Паперно). А Мирон Петровский, наблюдательный и тонкий читатель Чуковского (и автор первой — и пока единственной — его биографии), обращает внимание на то, что "в рисунках Ре-Ми к «Крокодилу» хорошо просматриваются и легко узнаются черты блоковского Петербурга".
Может быть, одно из главных открытий Чуковского — детского поэта, городского поэта — и состояло в том, что он к этой тесной сплетенности зверей, людей, насекомых, к "сплетенности земного мира — с миром Hебесным" добавил "городской быт", "городские чудеса", "городскую чертовщину"…
Есть в книге главка "Детские журналы за 1910 год" — год, который для России был вполне мирным. Hо, судя по встревоженному журнальному обзору Чуковского, некоторые чиновники военного ведомства и издатели детских журналов — например, "Задушевного слова" — считали, что временное отсутствие военных действий не должно стать помехой для милитаристской обработки детских умов:
"Вспоминая, например, с умилением "взятие Риги", зачем оно ("Задушевное слово". — О. К.) рассказывает детям, что осада этого города "стоила русским войскам 10 тысяч человек", а неприятелям — "60 или 70 тысяч человек" и что когда, "истомленные продолжительной осадой, болезнями и лишениями в пище и одежде, разрушительной бомбардировкой, рижане наконец сдались", — то "радостно отозвалась рижская победа во всех концах русской земли"?
— 80 тысяч трупов — и радость? — изумится каждый ребенок. — Болезни, голод, холод, убийство — и радость?"
Вот бы эти страстные слова Чуковского включить в будущие учебники по военно-патриотическому воспитанию школьников, которому, как следует из газетных сообщений, в школьной программе начиная с прошлого года отводится все больше часов…
Писатель и Гублит. История взаимоотношений детского писателя и новой власти прочитывается как сюжет чрезвычайный и поучительный (в разделе «Приложение» из 13 документов 9 публикуются впервые). Оказывается, «вакансия» детского поэта, сказочника — тоже была "опасна, если не пуста".
"Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу потому, что они проводят идеологию мещанства…" (из письма К. Свердловой "О Чуковщине"); "…книги… восхваляющие мещанство и кулацкое накопление… а также книги явно контрреволюционные…" (из резолюции общего собрания кремлевского детсада).
Корпус писем о борьбе с «Чуковщиной» и "в защиту сказки" иллюстрирует горькое восклицание Чуковского: "…в каком унижении находится у нас детский писатель, если имеет несчастье быть сказочником!" ("Письмо в защиту "Крокодила"").
Мы сейчас уже не вспоминаем, из каких кусочков реальности вырастали многие сюжеты, кажущиеся нам сказочными. Современному читателю уже как-то трудно представить — а в письмах Чуковского об этом сказано, что Москва 20-х годов (когда было написано большинство его сказок) — это город детского пьянства, детской проституции, детских венерических заболеваний. Так же, как странно представить, что Чуковскому приходилось оправдываться и защищать буквально каждую свою сказку, объясняя, например, что"…тенденция «Мойдодыра» — страстный призыв маленьких к чистоте, к умыванию. Думаю, что в стране, где еще так недавно про всякого чистящего зубы говорили: "Гы, ты видать, что жид!", эта тенденция стоит всех остальных" (письмо 1928 года).
