— Каким вы молодцом, Фанни! — искренно любуясь ею, воскликнул Иван Павлович.
— А вы видели? — отвечала она, протягивая ему маленькую ручку.
— Удивительно ловко! И вам, Фанни, мы обязаны поимкой важного разбойника.
— А мне жаль его. И какая хорошая под ним лошадь! Какой оригинальной масти! Не правда ли, она моя? Ее ведь Царанка накинул арканом.
— Безусловно, ваша.
— А что сделают с этим…
Она показала на Зарифа, который с гордо поднятой головой, оглядываясь по сторонам блестящими косыми глазами, шел со связанными назади руками между казаков.
— Повесят, — спокойно отвечал Иван Павлович. Страх и горечь метнулись по вдруг побледневшему лицу Фанни.
— Мне жаль его, — тихо, как бы в раздумье, проговорила она. — Зачем я это сделала!
— Если бы не вы накинули Зарифа своим арканом, его схватил бы Аничков.
— Ах, какая досада! Какая досада!.. — она смотрела на Зарифа и говорила как бы про себя: — Какой он гордый, сильный и смелый. Как орел пустыни! Идет, как на праздник.
— Жалеть его нечего… За ним много убийств невинных людей. А сколько бедных киргизских девушек мы освободили!
— Для чего они разбойникам?
— Их продали бы в рабство в Аксу или Турфан.
Подъехал Аничков. Он был великолепен на Альмансоре, и Фанни глазом знатока оценила его прекрасную лошадь.
— Феодосия Николаевна, — сказал Иван Павлович, — позвольте вас познакомить. Хорунжий Аничков.
— Какая прелестная лошадь у вас. Она чистокровная?
— Да… А вы любите лошадей?
— Ужасно, — по-женски отвечала Фанни. — И как не узнать чистокровной! Все жилки у нее выступили под кожей, и как легко вы нагоняли киргизов.
Аничков ласково потрепал Альмансора по шее.
Отряд входил в ворота поста. В неподвижном воздухе висел линялый русский флаг, и после оживления, скачки, рубки и победы на пустом песчаном дворе, по которому мирно бродили куры, пахло буднями.
Да будни и наступали. Надо было составить и, пока не зашло еще солнце, отправить в Джаркент по гелиографу подробное донесение, надо было хоронить убитых киргизов, перевязать раненых казаков, разобраться с пленными и добычей, с лошадьми, и всем этим занялись офицеры с казаками, а Фанни с Царанкой осматривали пегого коня Зарифа, любовались им, сравнивали с Аксаем. Возбуждение ее не проходило, была потребность двигаться, говорить, что-либо делать.
Фанни прошла в приемный покой, где фельдшер перевязывал раненых, и стала помогать ему. Раненых было восемь казаков и двадцать киргизов. Один тяжело раненный двумя пулями в живот казак лежал в забытьи с позеленевшим, уже обострившимся лицом.
— Сейчас и командира починим, барышня Фанни, — сказал фельдшер.
— Когда же его ранили? — тревожно спросила Фанни.
— Он не ранен, а только здорово ушиблен. Все тело в синяках. Мы боялись, нет ли поломов костей.
— Ну и что же?
— Ничего, слава Богу.
— Слава Богу.
«И ведь ничем, ничем не показал, что ему больно. Да он герой, этот дядя Ваня», — подумала Фанни и почувствовала, как какая-то тяжесть свалилась с ее души.
— Да. Им счастливо вышло. А вот двое так же упали, так поломалась. Один ключицу, другой руку. Теперь придется полежать.
— А тот что? Сидоренко? — кивнула головой Фанни.
— Умрет, — спокойно сказал фельдшер.
Он сказал это страшное слово просто и громко, и оно отдалось до самой глубины сердца Фанни. Она с испугом оглянулась. Ей казалось, что оно таким же страшным громовым ударом должно отдаться и в сердцах всех казаков. Но никто не обратил на это внимания. Перевязанные рассказывали друг другу эпизоды столкновения, беспокоились о сухарях, о чае, о дележе добычи, будут ли ровно делить и кольджатским, и тем, что ходили в набег, или кольджатским меньше, а может быть, и ничего не дадут. Разверстывали добытый скот и лошадей на рубли за выкуп и вычитывали, по сколько достанется на каждого. Раненный в живот ничего не слыхал. Он лежал и тихо стонал, беспокойно водя черной грязной рукой по груди.
И Фанни поняла, что они другие люди. С другой душой, с другими понятиями, взглядами, с другой философией. Может быть, они лучше ее, чище, проще, может быть, хуже, но друг друга они никогда не поймут.
