Ни я, ни Юрка не успели понять Герца и, возможно, сблизиться с ним. В первую нашу беседу он ослепил нас блеском своих речей, поразил непривычной учтивостью, от которой мы стали отвыкать. Я был буквально околдован его манерой держаться, красиво и умно говорить. Юрку словесные виражи Юлика не тронули, после первого же разговора он высказался определенно:
— Уж больно этот Герц какой-то искусственный, дерганый, весь в тревоге. И высокомерия в нем много, только себя слышит, отнюдь не ждет иных суждений.
Это он точно заметил. Герц старался во всем показать себя необычным, не пропускал случая кого-нибудь разыграть, был фантазером — а нам казалось, что он несет вздор. Объясняя свое неординарное поведение, Юлик шутил:
— Жизнь слишком коротка, чтоб ее принимать всерьез.
Как-то он назвал нас с Юркой «книжными червями», а себя объявил врагом книги. В то же время однажды продекламировал наизусть — при общем внимании стихшей казармы — знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть…». Мы с Юрой тоже были потрясены, я, например, вообще не читал Шекспира.
— Никак не могу понять тебя, Герц, — сказал Юрка, — кто ты: рыцарь мысли или гороховый шут? Только не обижайся, я по-дружески.
— Я и сам себя не могу понять, — ответил Юлик.
Когда мы собрались с Юркой в библиотеку, Юлик язвительно вопросил:
— Ну что, защитнички Родины, в Храм книги собрались? Больно вы в книгах живете, а завтра зачет по «максиму».
— Иди ты к черту вместе с твоими советами, — огрызнулся Юрка.
Юлик и потом не раз пытался убедить нас в бесполезности чтения.
— Книги приучают к чужим мыслям, а значит — к несамостоятельности суждений! — возглашал Юлик. — Чтение — это сон мысли!
Мы с Юркой не реагировали на столь примитивные, как мы полагали, взгляды, — отходили, оставляя его в одиночестве.
Зато когда мы расставались, Юлик поглядел на нас с Юркой таким долгим горестным взглядом, что мы его пожалели.
Уход из взвода «очкарика» никого не взволновал, остался малозаметен, а лейтенант ему явно обрадовался.
Вскоре наш взвод восполнили, место Герца занял Саша Пушкарев — уральский крепыш, спортсмен, классный курсант.
Он понравился мне с первого взгляда. Рослый, физически развитый, с крупными чертами лица, широкой грудью, крепкими руками. Казалось, такие люди родились, чтобы стать вожаками. Саша не стал им, но в спорте преуспел: возглавил волейбольную команду училища.
Спортсменов среди курсантов было немного, да командиры не очень и заботились о воспитании новых спортсменов — канитель! А вот получить в готовом виде волейболиста, гимнаста, конькобежца, лыжника — это пожалуйста! Сашка же не только сам преуспел, но и старался привлечь к спорту каждого.
Кругозор Саши был невелик. Зато беспредельны были его душевность, доброта, щедрость. Он никого не утомлял, никому не надоедал, всегда был открыт и приветлив.
Комиссар
Комиссар батальона посещал нас чаще, чем иные командиры. Например, своего комбата за время учебы мы видели всего два раза: во время приема и в день принятия присяги. Встреч с комиссаром мы всегда ждали, и они нас не обманывали. Он приходил в казарму то с радостным, то с мрачным лицом, — как мы понимали, это зависело от событий на фронте. А вскоре «солдатский телеграф» донес весть о трагической судьбе двух его сыновей, кадровых командиров, — оба погибли в первые дни войны. Однако этот человек всегда вел себя ровно, старался быть приветливым, искренним. Сколько воли и мужества нужно было иметь, чтобы так владеть собой.
Комиссар никогда не уходил от острых вопросов, не лавировал; он пытался отвечать нам правдиво, хотя все чувствовали, как трудно это ему дается. Говорил он просто и ясно, разъяснял логично и аргументированно. Правдивость его, по тем временам, граничила с личной храбростью.
— На учениях один из «красных» пленил «синего» и отвел к командиру для допроса, — однажды рассказал комиссар. — Тот рассердился: «Зачем ты взял его в плен? Если начнется война, солдаты противника сразу же станут переходить на нашу сторону, появится много „языков“». Вот такими мы были наивными. Не знали, насколько страшен враг, ослепленный гитлеровской пропагандой.
