— Милосердие вашей матушки, вне всякого сомнения, зачтется ей Господом Богом, — с преувеличенной почтительностью проговорил Ульрих.
Вилли, весь обросший бородой, со спутанными, всклокоченными волосами, в которых местами торчали не то сено, не то овечья шерсть, в порванной во многих местах и неописуемо грязной и вонючей власянице, представлялся совершенно необязательным гостем за столом, где сидели бароны и кавалеры. Глаза юродивого бегали по сторонам, временами вращались, иногда и вовсе закатывались. Из его отвратительно щербатой и зловонной пасти вместе со слюной вылетали нечленораздельные звуки — то утробно-глухие, словно мычание недоеной коровы, то резкие и пронзительные, как скрип тележного колеса. При всем при том юродивый был гигантского роста и обладал поистине богатырской силой, в чем нетрудно было убедиться, взглянув на опутавшие его вериги, изготовленные из железных цепей. Вериги эти наверняка весили больше, чем самое тяжелое рыцарское вооружение. К веригам было приковано огромное чугунное распятие на длинной тяжелой цепи. Ульрих, прикинув, пришел к заключению, что это распятие вполне можно было использовать в качестве кистеня, то есть в буквальном смысле — сражать врага крестной силой.
Все присутствующие встали, приветствуя хозяйку Шато-д’Ора. Ульриха это слегка покоробило, потому что раньше подобную честь оказывали лишь его отцу. Клеменция неторопливо, с достоинством проследовала на свое место, небрежным кивком головы разрешила гостям сесть и уж после этого произнесла холодно и бесстрастно:
— Я рада приветствовать всех, кто посетил сегодня мой дом. И прежде всего я приветствую вернувшегося из песков Палестины моего любезного брата Ульриха де Шато-д’Ора. Рассказы о его подвигах, совершенных во славу Спасителя нашего при защите Гроба Господня от неверных, достигли наших краев задолго до его прибытия. Надеюсь, он по достоинству оценит прием, который мы ему оказали.
Она подала знак слугам. Вино зажурчало, переливаясь из кувшинов в рога и кубки, застучали ножи, захрустели кости, зачавкали жующие рты. Из-за спин гостей выскочили и закружились в визгливой кутерьме шуты и карлики, задудели в дудки и волынки менестрели — словом, начался один из тех пиров, которых старый бродяга, благородный граф де Шато-д’Ор, не то пятый, не то шестой Ульрих в роду, повидал на своем веку немало, так что уже по горло был сыт таким весельем. Он ел совсем немного — только для того, чтобы утолить голод, а пил и вовсе мало.
— Позвольте вам заметить, дядюшка, что вы нас обижаете! — проговорил Альберт, поднимая кубок с вином. — Ведь все это — в вашу честь. Выпейте со мной за наш славный род!
— За процветание нашего рода я готов выпить даже полный кубок яда, — сказал Ульрих. — За Шато-д’Оров!
Кубки Ульриха и Альберта, соприкоснувшись, звякнули. Когда вино было выпито, Альберт внезапно обнял своего дядюшку и порывисто и нежно поцеловал.
— Сын мой, — строго сказала Клеменция, — не кажется ли вам, что вы ведете себя не так, как подобает взрослому мужчине? Полагаю, что владельцу замка, носящему титул графа, не пристало столь бурно выражать родственные чувства…
— Но матушка! — воскликнул Альберт, чуть захмелевший от кубка вина, выпитого единым духом. — Не хотите же вы сказать, что я не имею права поцеловать человека, который для меня с детства служил примером рыцарской чести и доблести! Человека, которого вы всегда ставили мне в пример и за которого приказывали мне молиться, как за родного отца!
«Что это? — подумал Ульрих. — Хитрость какая-нибудь? Хотят усыпить бдительность? Но почему тогда и мамаша не льстит мне? Неужели она действительно заставляла его молиться за меня? Нет. Чушь!»
— Позвольте напомнить вам, сын мой, — спокойно возразила Клеменция, — что всякий, побывавший у Гроба Господня и проливший кровь во имя святой веры, достоин таких почестей, которые мы оказали мессиру Ульриху. Бесспорно, молясь о даровании ему победы, мы совершали дело, угодное Богу. Однако приличия не допускают, чтобы мужчина, который готовится стать мужем, а потом, вероятно, и отцом семейства, выражал свои чувства, как одиннадцатилетняя девчонка.
