Собрав тех обитателей замка, которые имели о судах хоть какое-то представление, Корум переговорил с ними, а потом спустился по лестнице, что вела от нижнего этажа замка к пещерам, расположенным у самой воды. Там хранились старые лодки. Корум выбрал ялик, показавшийся ему наиболее пригодным для задуманного путешествия, втащил его наверх и тщательно обследовал.
Ралина была права: потребуется немало труда, чтобы иметь возможность без опаски спустить это суденышко на воду.
Ничего, он с нетерпением станет ждать этого дня! Теперь, когда перед ним возникла конкретная цель, — пусть даже порожденная всего лишь игрой воображения! — он впервые почувствовал, что бремя, тяжким грузом давившее на душу все последние дни, немного уменьшилось.
Он понимал, что никогда не сможет разлюбить Ралину, однако твердо знал: он никогда не сможет и полюбить ее по-настоящему, если не выполнит задачу, которую поставил перед самим собой.
Осмотрев лодку, Корум бросился в библиотеку в поисках той книги, о которой упоминала Ралина. Он легко отыскал ее и узнал, что загадочный остров называется Сви-ан-Фанла-Брул.
Сви-ан-фанла-Брул… Малоприятное название. Приблизительно его можно было перевести как «Обитель прожорливого бога». Но почему? Корум тщательно изучил текст, однако никаких объяснений названия острова не нашел.
Долгие часы провел он, копируя карты и переписывая заметки тех капитанов, что посещали остров Мойдел тридцать лет назад. Лишь поздно ночью ощупью добрался он до своей постели и обнаружил там Ралину.
Он тихонько нагнулся и заглянул ей в лицо. Она спала, но перед этим, видимо, долго и горько плакала.
Корум понимал: теперь его очередь быть утешителем.
Вот только времени у него совсем мало…
Он разделся и тихонько скользнул на шелковые простыни, под теплые меховые одеяла, стараясь не разбудить Ралину. Однако она проснулась.
— Корум?
Он не ответил.
Он чувствовал, как она вся дрожит, но больше не говорит ни слова.
И, не выдержав, он сел в постели. Душа его пребывала в глубоком смятении. Он любил Ралину. Хотя не должен был любить ее! Ему нужно было заставить себя снова лечь и постараться уснуть, но он не смог.
Он протянул руку, погладил ее по плечу и тихонько окликнул.
— Да, Корум? Я не сплю.
Он глубоко вздохнул, собираясь снова — уже в который раз! — объяснять ей, как сильно он жаждет смерти Гландита, и обещать, что непременно вернется, отомстив своим врагам…
Но вместо этого он сказал:
— Сейчас на море бушуют штормы. Я решил пока отложить свое путешествие — до весны.
Ралина повернулась и внимательно посмотрела ему в лицо.
— Ты должен поступать в соответствии со своими желаниями. Жалость разрушает настоящую любовь, Корум.
— Но не жалость движет мною!
— Ты хочешь сказать — справедливость? Но и это тоже…
— Да, сперва я тоже считал, что именно чувство справедливости велит мне остаться, но теперь понял, что это не так.
— Тогда почему же ты остаешься?
— Решимость моя ослабела. Мне уже не хочется столь непременно и немедленно плыть на этот остров.
— Отчего же ослабела твоя решимость, дорогой мой?
— Не знаю. Что-то внутри меня — тихое, но очень прочное — оказалось сильнее этой решимости. Любовь к тебе, Ралина, победила в моей душе и жажду мести, и желание немедленно убить Гландита. Любовь оказалась сильнее всего на свете!
И тогда Ралина снова заплакала. Но уже не от горя.
Глава десятая
ТЫСЯЧА МЕЧЕЙ
Зима стояла суровая. Башни замка сотрясали злые ветры, безумствовавшие над морем. Огромные валы обрушивались на прибрежные скалы, а порой шторм был так силен, что, казалось, волны захлестнут и сам замок Мойдел.
Сумрачные дни были почти неотличимы от вечеров. В огромных каминах замка постоянно горел огонь, но и жаркому пламени не дано было изгнать из комнат вездесущую сырость. Обитатели Мойдела в неуклюжей теплой одежде из шерсти и меха походили на медведей.
А Корум и Ралина — представители двух столь сильно отличавшихся друг от друга народов — суровой зимы будто и не замечали. Они пели друг другу песни, писали простые и ясные сонеты, в которых воспевали глубину и страстность своей любви. Безумие охватило обоих — если, конечно, считать безумием то, что опровергало порой основополагающие законы их бытия. Но то было сладостное безумие.
