Старик сторож сидел на краю пирса, свесив ноги в стоптанных кирзовых сапогах. Ревматизм сверлил кости ног неторопливо и тупо. Боль поднималась от щиколотки, опускалась от колена и, сталкиваясь посреди голени, разогревала ее. Старику хотелось скинуть обувку, чтобы ветер остудил боль, привычную и надоевшую; старухи рыбачки тоскливо шутили: мол, у зажившихся на свете рыбаков на ногах вырастают клешни; давно это было, когда он вытирал нос подолом холщовой коротенькой рубашонки, он тогда все на свои ноги глядел и боялся, что обезобразятся они, такие ровненькие и бегучие.
Старик смотрел в темное море. Под ударами прожектора оно как бы оледенялось.
Думал старик о русалках, о водяных девах. Ведь когда-то возникло такое мнение. Мужики-водяные все, как один, страшные, бородатые, бородавчатые, даже царь - глаза как у жабы. Может, поэтому водяные девы-красавицы на берег лезут.
Старик посмеялся над этой мыслью. А русалок он видел однажды. На Крайнем Севере.
Промышляли рыбу в тундровых озерах. Опускали невод в одну прорубь, выстаскивали в другую, на другом краю озера. Тянули лошадьми. И на лошадях отправляли в поселок за тридцать верст. Пока рыбу грузили в розвальни, она замерзала и звякала, ударяясь друг о друга. Сиги в основном. Тогда он молодой был и солнце на севере было яркое - апрель был. Он с обозом пошел, один на двое саней.
Шли в невысоких скалах, по речке. Тогда он и увидел русалок. Они стояли на хвостах хороводом. В блеске и переливах. Ах, что тогда солнце делало! Обледенелые валуны сверкали, как бриллианты в царской короне. А на снегу радуги. А в радугах шесть русалок стоят на хвостах и тоже сверкают, жемчугами увитые.
Старик вспомнил, как перекрестился он, забормотал: "Свят, свят..." Край глухой, безлюдный. Но все же подошел к ним и обомлел. То была рыба! Шесть крупных нельмин стояли на хвостах, заледеневшие, смотрели в небо большими глазами. А вокруг никого, только круглая прорубь, уже затянутая зеленым льдом. Он хотел вырубить нельмам хвосты, погрузить рыбу на розвальни. Но не сделал. И радовался, что не сделал этого... Наверное, местные люди поставили рыбу свечками, чтобы легче потом найти ее, и приедут за ней на оленях.
На какое-то короткое время были русалки. Были от солнца, от горячей молодой крови. Раз были, так, значит, и есть.
И снова засмеялся старик, глядя в темное море.
* * *
Когда мальчишки подплыли к сейнеру, ялик уже был привязан к корме.
- Сколько он нас в воде продержал, худо-бедно. Зуб на зуб не попадает. Смотри не чихни... - Взобравшись в ялик. Куница подтянул его за веревку к сейнеру, по этой же веревке взобрался на борт, перевесившись оттуда, помог взобраться Женьке.
Они пробежали к надстройке и притаились. На соседнем судне играла музыка. Куница нащупал какую-то дверь, приоткрыл ее, звякнув ручкой.
- Камбуз. Согреемся малость. Трусы отожмем.
В камбузе было тепло. Пахло жареной рыбой. Они отжали трусы, растерли тело майками, но лишь после того, как надели фланелевые рубашки, брюки и кеды, Женька почувствовал, что шея его расслабилась, зубы перестали стучать.
Так же тихо они вышли из камбуза и полезли по железному трапу наверх, на спардек.
- Давай под брезент. - Куница приподнял край сложенного на спардеке брезента. Укрылись брезентом со всей осторожностью, но он все-таки шлепнул о металлический пол углом, тихо, как по воде ладонью.
- Звуки какие-то посторонние, - сказали внизу, - слышишь, то брякнет, то шлепнет...
- Это русалки. Они сегодня меня преследуют, больно я парень красивый. Я тебе, Захар, доложу: талия у них - как песня.
Женька прижался к Кунице, ощущая, как бьется Куницыно сердце; он старался не дышать и, пригревшись, задремал, наверное. Очнулся от шума, от буханья тяжелой обуви. Внизу говорили:
- Самолет передал: на горбатой банке косяк салаки стоит, тонн тридцать...
- Мореходы, как наше дело? Салака хорошо маринованная...
Задремав снова, Женька пропустил момент, когда сейнер снялся с якоря, и не вдруг почувствовал, как металл передает от двигателя ритмичное содрогание, как кренится надстройка. Услыхав шипение воды под форштевнем и словно боясь упасть с высоты, он обхватил Куницу и крепко к нему прижался. Все заскользило неудержимо и ушло в темноту.
