Впустил меня, быстро выглянул наружу, посмотрел направо-налево, стал что-то объяснять мне жестами, но я его не понял. Запрокинув голову, он убежал в ванную, прополоскал рот, вернулся очень довольный и спросил, что со мной приключилось. Я принялся объяснять, перенося чемоданы в гостиную, где японские обои сочетались с ковром из козьей шерсти, хромированная мебель — с креслами в стиле Людовика XV и канделябрами, а под потолком мелодично звенела «музыка ветра». На полу разлеглись какие-то парни. Посмотрели на меня мутным взором и снова сделали по затяжке, уставившись в потолок. Я перешагнул через тарелку с цыпленком.
— С сеструхой твоей все ясно, а сам ты что — крыша съехала или дурака свалял?
— Все дело в одной девушке.
— Да ну!
Я рассказал про вязаную шапочку, голубые глаза, торг.
— У нее что, имени нет?
— Есть, но я пока знаю только подружкино.
Шукрун почесал нос. В общем-то, я больше ничего не хотел ему рассказывать. Мы вышли, я показал ему паланкин, и мы занесли его в дом. Один паренек поднялся и побрел по гостиной, руки у него болтались, как плети. Наступил на тарелку, хрустнули куриные косточки. С остекленевшими глазами обошел гостиную, снова сел и с улыбкой взялся за сигарету.
— Что за народ?
— Друзья одной подружки, — бодро ответил Шукрун.
Я поинтересовался, навсегда ли они здесь поселились, и Шукрун почесал в затылке.
— Понимаешь, подружка ускакала, а им не сообщила. Я пытался с ними поговорить, но когда они под кайфом, то ни во что не врубаются.
— У меня предложение. — Он кивнул в сторону паланкина. — Завтра отопрем эту рухлядь на Друо и выставим на продажу!
— Нет.
— Почему?
— Себе хочу оставить.
Он покосился на меня, потирая щеку, а потом спросил, чем я все-таки собираюсь заниматься.
— Понятия не имею.
— Поработать не хочешь?
Я не стал спешить с ответом. В последний раз мы с ним виделись в Ла Рошели на авангардистском кинофестивале, где он подвизался переводчиком. Он даже прислал мне пропуск, который мне, впрочем, не понадобился — проверять его там было некому. Крутили всякую чушь, а ученые волосатики со степенями ее анализировали. Все сидели друг у друга на голове, критики курили и болтали что ни попадя. В фестивале принимали участие семь стран, свои фильмы они не сочли нужным снабдить титрами, и дирекция набрала за гроши первых попавшихся переводчиков, те получали короткие пересказы фильмов, по разу смотрели их и потом переводили за кадром диалоги. Это было нетрудно, говорили герои в час по чайной ложке, да еще постоянно прерывались на паузы.
Как-то во второй половине дня я зашел за Шукруном в гостиницу. Он едва приоткрыл дверь, голый до пояса, с горящими глазами. А в душе вода шумит. «Каролина, — шепнул он, — из пресс-службы». В три часа у него был показ, он спросил, знаю ли я немецкий, тут же успокоил: «фильм про любовь, они там только и делают, что смотрят друг на друга, загляни к мадам Пуссен в бюро переводов и скажи, что ты вместо меня, с Каролиной, старик, просто балдеж, ну, спасибо», и закрыл дверь. А я оказался в темной клетушке за столом с крошечной лампочкой и принялся как попало переводить, заглядывая в монтажный лист. «Как он вырос!.. — Да, годы идут!»
Шукрун уселся на пуф и погладил пальцем пупок. Те же залысины, животик, кеды. Но что-то в нем все же изменилось.
— Я написал сценарий.
— Да что ты?
Он подпер ладонью подбородок.
— История одного парнишки… Не совсем история… Понимаешь, поначалу он… Но главное не в сюжете…
Я кивнул.
— Уезжаю снимать в Крёз. Если хочешь, оставлю тебе квартиру.
Я искоса взглянул на него и показал на компанию, валяющуюся на ковре.
— А эти тоже уедут?
Шукрун кивнул: конечно. Я невольно бросил взгляд на паланкин. У меня с утра маковой росинки во рту не было, и я слишком ослаб, чтобы отрицать вмешательство потусторонних сил. Паланкин, видно, волшебный. Это благодаря ему я покинул дом сестры и сразу же обрел крышу над головой. Я сам по себе, у меня есть дом, живу как хочу; внезапно вместо герба на дверце в моих глазах всплыл образ высокой блондинки. Я спросил Шукруна, приходят ли покупатели. Он выдернул волосок из носа.
