Рыба, кровь, кости - страница 186
— Как вы можете быть уверены в том, что это была его работа, — спросила Клер, — если сама цель буддийского искусства в том, что в него не должна вмешиваться личность художника?
Риверс улыбнулся:
— С этим-то и были трудности у моего дедушки. Его цветки лотоса отличались слишком большой ботанической точностью. Так жаловались монахи. Слишком натуралистично, говорили они. А еще мы узнали, что он начал оставлять свои записи у наиболее надежных монахов — длинные ленты бумаги, которые он прятал в барабане своего молитвенного колеса и на которых записал крошечные пейзажи и ботанические исследования; они стали картами, направлявшими нас.
— С чего вдруг монахам отдавать вам его заметки?
Риверс пожал плечами:
— Они доверяли нам, мисс Флитвуд, возможно, потому, что я мог растолковать записи моего деда, чего даже им не удавалось. Он снова начал писать на языке своего отца, понимаете.
«Дикий болотистый сад рододендронов становится менее безликим после того, как в нем определят каждую разновидность, но о чем нам это говорит? Неужели человека определяет его рост, кожа, цвет, имя? Как мы должны решить, какие виды сохранить? Должны ли мы основываться в выборе лишь соображениями о практической пользе растения для человека? Что же сказать об этом лесе дубов, стволы которых, заросшие мхом толщиной в дюйм, вознеслись прямо, словно бамбуковые молитвенные шесты, на высоту четырехсот футов, а над ними раскинулись ветви, обвитые ползучими побегами, каждый длиною сотни футов?» — Риверс мог цитировать своего дедушку почти слово в слово. — «Подобно колоннам с каннелюрами», — сказал он Клер, указывая на страницу письма, где Магда повторила слова Аруна. — Вот что написал мой дед. Столбы, подпирающие небо.
Ни один убийца не смог бы написать такое, в этом Клер была уверена — почти уверена, и она понимала, как женщина могла положить все свои силы, всю свою жизнь на то, чтобы сохранить память о человеке, видевшем мир таким образом.
— Одно время мы с Магдой шли по следам Аруна там, где он отклонился от главной реки, вынужденный отступить почти к самой границе Бутана, чтобы избежать встречи с конными грабителями, разбойниками того сорта, которые оставили его отца умирать много лет назад. Несколько недель Арун жил в этих пограничных деревнях, зарабатывая на хлеб тем, что учил местных лавочников индусскому способу вести расчеты, все еще использовавшемуся, когда мы туда прибыли.
Именно здесь сила духа изменила Аруну, как прочитала Клер. «Потерял всякую надежду отыскать мак, — писал он. — И все же я полон решимости преодолеть мое уныние и предпринять еще одну попытку выяснить, что случилось с моим отцом». В этом монастыре, сообщала Магда, Арун оставил записи, проникнутые его уверенностью в том, что зеленый опийный мак был капризом природы, случайной прихотью растительной тератологии, приспособленной только к своему собственному царству. Он не выжил бы в другой среде.
— К тому времени, как мы покинули последний монастырь, уже приближалась зима, а бандиты на Чайной дороге в Лхасу были готовы на все, — произнес Риверс с дрожью в старческом голосе. — Чтобы спастись от них, мы пересекали поднявшиеся, окруженные льдом реки на надутых воловьих шкурах; там умерли двое из наших носильщиков. В одно утро мы проснулись и увидели, что яки, из-за отсутствия хорошего корма, дошли до того, что стали есть нашу палатку. «Возможно, нам следует оставить его в покое», — сказала мне однажды Магда. Похоже, мы оба пришли к мысли, что в конце концов ни Арун, ни его отец не хотели, чтобы их нашли — ни эти зеленые маки, ни этот великий водопад, ни эту затерянную долину. — Риверс бросил взгляд на свою крошечную, сморщенную жену, и она протянула ему пальцы в ответ.
