Виктор сидел на чурбаке и ничего не понимал. Васильев и Маша болтали о всякой ерунде, будто ничего не произошло, будто полчаса назад здесь не было самого настоящего скандала. И что удивительно, они будто не замечали Виктора. Громов ничего не понимал, хотя сам, возвращаясь с «той стороны», вел себя так же. Его и ребят, с которыми он ходил в разведку, связывали какие-то невидимые узы, какое-то особое братство. Получая документы и награды, которые обязательно сдавали перед выходом на «ту сторону», ребята незлобиво подшучивали друг над другом, предлагали сложить все ордена и медали в одну шапку и разделить поровну, так, как только что делили поровну смертельный риск.
Наконец Васильев обратился к Виктору:
– Ну что, отпустило? Или дать успокоительного?
Громов виновато улыбнулся.
– Знаешь, Виктор, вообще-то я даже рад, что ты предоставил мне такую редкостную возможность: операция была интересной. А ты знаешь, сколько я вообще сделал операций? Никто не знает. До сорок первого – пять аппендицитов и две грыжи. А за два года войны – триста семьдесят восемь людям и одну собаке! Слушай, а не податься ли мне в ветеринары? Выходим твоего пса – с медицинской точки зрения случай исключительный, я сразу стану ветеринарным светилом, и назначат меня главным врачом зоопарка. А, черт! – вдруг вскочил он. – Маша, шприц!
Собака лежала бездыханной. Потускнела шерсть. Сухим стал нос. Изо рта шла пена.
– Конец? – мрачно спросил Громов.
– Да погоди ты, не каркай! Держи его. Ты держи, Маша не справится. Крепче! Вот дьявольщина, где же у него сердце? Нет, так неудобно. Переверни на бок. Хорошо. Есть, нащупал!
Короткий взмах. Сверкнула длинная игла и, хрумкнув, вошла в тело.
– Порядок. Теперь массаж… Так… так… хорошо. Полегче, а то ребра сломаешь. Маша, помогайте.
Минут через пять доктор приказал:
– Маша, бегом в медсанбат! Принесите грелки. Неплохо бы и горчичники, но пациент весь… шерстяной. Как их приклеишь?
Когда взмокший врач разогнулся, а собака мерно задышала, Виктор обнял его за плечи.
– Да-а, триста семьдесят восемь операций – это, конечно, не кот наплакал.
– Ничего особенного. Адреналин в сердце, прямой массаж, грелки – проходили на пятом курсе. Экзамен сдал на тройку. Но, как говорится, теория без практики. Хирургами становятся не в институтах, а на войне. Все, что мог, я уже сделал, – закончил он. – Теперь – уход и еще раз уход. Сиделку прислать не могу, у Маши своих дел невпроворот, так что сам берись за гуж. Чем черт не шутит, пока бог спит, авось и выживет! Только обещай: я буду первым человеком, которому этот зверь подаст лапу.
– Обещаю, – улыбнулся Громов.
Доктор вышел из блиндажа. Потом вернулся и строго сказал:
– И чтобы до завтра ни капли воды. Ни единой! Если что, вызывай.
– Ну что ж, надо браться за гуж, – вздохнул Громов. – Для начала… Для начала ты должен привыкнуть к моему голосу – значит, буду думать вслух.
Виктор начал говорить про уход, про собачью живучесть. Одновременно делал загородку в углу блиндажа. Потом принес охапку соломы, бросил на нее старую шинель, взял собаку на руки и осторожно перенес на лежанку.
– Привыкай и к моему запаху, – сказал он. – В этой шинели я так попотел, что нюхать тебе не перенюхать.
Виктор присел, потрогал горячий, сухой нос, потрепал крутую холку. Встал. Закурил.
– Ну, хорошо, сейчас затишье. А что делать, когда начнутся бои? Наступать ведь будем. Да-а, не дело я, видно, затеял.
Громов опять присел на корточки. Пес лежал совсем не по-собачьи: на спине, запрокинув голову и прижав к бокам лапы.
– Договоримся так: встанешь на ноги до наступления – не брошу. Не встанешь – пристрелю.
– Врешь ты все, – устало вздохнула Маша. – Ты же мухи обидеть не можешь, не то что пристрелить собаку.
Виктор прямо-таки остолбенел. Он уже битый час возится о собакой, разговаривает с ней, а Машу, свою дорогую Машеньку, не заметил.
– Ты давно здесь? – виновато спросил он.
– Давно. Принесла грелку, смотрю – тебе не до меня. Села в уголок – и сижу. Дурной ты у меня, Витенька. – Маша поднялась и обняла Виктора. – Такой большой, такой сильный и такой… слабый.
