Мы подошли к мастерской, заглянули в окно кузницы, но увидели совсем не то, что ожидали. Кузница была пуста: не было ни кузнечного горна с механическим молотом, ни высокого металлического верстака, ни бочки с водой, в которой Алексей Петрович охлаждал металл, только в углу валялся всякий хлам: моток спутанной проволоки, черенки для лопат, кучка стекловаты.
Я-то помню точно: позапрошлым летом Алексей Петрович выковал ту самую подкову. Длиннющими щипцами выхватил из пышущего жаром горна раскаленный докрасна железный брусочек. Нажал на педаль — пинг-панг, клинг-кланг. Потом еще опустил бордовый, как солнце на закате, кусочек железа в бочку с водой. Забурлило, зашипело в бочке, поднялся пар до потолка. И нате вам — готово! Держит подкову в руках Алексей Петрович, а она с синим отливом, с тоненькой пленочкой окалины и теплая, как живая, — берите! Вот Вадик и сунул ее в карман. Теперь Алексей Петрович редко заходит в мастерскую: на пенсии он теперь.
— Вам подковы нужны, пожалуйста, мне не жалко, — Вадик держал в руках штук пять подков. Но это были, конечно, не те подковы. Ржавых, грязных, их валялось вокруг мастерской до чертиков — спасибо, даром не надо.
Заглянули в другие окна мастерской — никаких изменений: стоят станки; наждачное колесо будто крутится, но людей нет.
Улица Свободы в Березовке мне нравится больше всех. Очень правильно ее назвали: свободная, это точно — по ней в ряд могут проехать с десяток машин. Но машины здесь почти не ездят, и прямо на дороге растет трава-мурава, прохладная даже в жаркий день, мягкая — мягче любого ковра. По самой середке Свободной стоят колодцы-журавли, кланяются длинными шеями, а в них — самая настоящая колодезная вода. Мы подошли к одному, достали полнехонькое ведерко. Правда, всего ведра мы не смогли осилить, но что ополовинили, так это точно. Подкатившие на лошади с сорокалитровым молочным бидоном березовские ребята Витек и Коля поворчали, что мы, как свиньи, устроили грязь у колодца, но драться с нами не стали. Пробовали как-то — обожглись. Витек поправил в упряжи один из ремней, по-хозяйски похлопал лошадь по рыхлому боку — это чтоб нам завидно стало. Они отчалили, а мы побрели дальше и тут же снова захотели пить. Завидев кого-нибудь с ведрами, мы обязательно просили: теть, дай напиться, дядя, дай воды. В конце концов наши животы раздулись, как барабаны.
Подошли к длинному приземистому зданию. Грязная штукатурка почти вся слезла с него. Крыша хлопала отставшими от деревянных ребер кусками толя.
— Конюшня! — восторженно произнес Генка и глубоко вздохнул.
К конюшне, цепляясь кривыми жердями за стену, примыкал выгон, где паслось несколько худых, со слезящимися глазами лошадей. Той, на которой скакал Генка, будто бы не было.
Мы приоткрыли скрипящую громадину ворот и скользнули в образовавшуюся щелочку. Пахло лошадиным потом, кожей, травой и еще чем-то особенным, неповторимым. Слева и справа за редким забором стояли лошади. При сумрачном свете разобрали табличку над одним из стойл: «Ветка».
— Ветка! — мечтательно закрыл глаза Генка. — Хорошее имя, правда?
— Ветка! Веточка! — позвал я.
Лошадь повела ушами, сделала осторожный шаг к нам, потерлась мордой о дверцу. Генка просунул руку между жердями, погладил лошадь по белой звездочке на лбу, потрогал пальцем черные ноздри, будто хотел удостовериться, что перед ним в самом деле живая, настоящая лошадь.
— Вот бы прокатиться! — сказал Вадик. — Давайте попросим у конюха, может, даст.
— Ага, догнали и дали.
— Скептик! — заклеймил Генку Вадик не совсем понятным мне словом.
Конюха мы нашли в закутке.
Он сидел на лавке и не обращал на нас никакого внимания. Конюх был занят: втыкал кривое шило в желтую полоску кожи, потом протаскивал сквозь отверстие кожаный шнурок. На стенах, сбоку от него и над головой висели какие-то ремни, плетки, куски рогожи. На полу валялись обрезки кожи, окурки и вообще всякий мусор.
— За кем пришли? — не скоро спросил конюх.
— За лошадью, — выпалил Вадик.
— Известно дело, за лошадью, — вздохнул конюх и отложил шило. — Корма плохие ноне. Лошадей-то мало рожается.
