Мы не заставили себя долго уговаривать и после завтрака в сопровождении летчика Героя Советского Союза капитана Федора Радуса и штурмана капитана Павла Сторчиенко отправились в их канониры.
Перебегая от одного блиндажа к другому, мы удачно добрались до каменного укрытия, в котором бортмеханики прогревали самолет.
Федор Радус — молодой, огромный, атлетического сложения, натянул на себя легкий летный комбинезон, и, когда все «молнии» были закрыты, он вдруг снова расстегнул одну из них, быстро отвинтил Золотую Звезду Героя и ордена, вынул из кармана документы, передал все бортмеханику и полез в кабину.
— Ну пока, дорогие… — подошел к нам с Костей Сторчиенко. Он стоял перед нами, молодой, красивый, рослый, улыбающийся. Сейчас этот человек будет прокладывать среди огня путь для эскадрильи бомбардировщиков.
Павел nnv ^ал рукой и пошел к своему самолету. Я полез на конек капонира, а Ряшенцев остался внизу, у выхода. Уже пробовал снимать с этой точки, но неудачно — из-под ног покатился камень, и момент, когда самолет выныривал из ангара, я пропустил.
Взмыла в небо ракета. Заревели моторы. Задрожал капонир. К голосу двигателей присоединился слабенький голос моей камеры.
Длинной панорамой я снял, как стремительно вырывается из-под каменной крыши, на которой я стою, самолет, как, набирая скорость, Окруженный й ёйрава и слева разрывами снарядов, взмывает он вверх, как в небе к нему при-соединяются другие машины.
Эскадрилья завершала круг над Херсонесом. Я поменял объектив, поставив телевик, и продолжал снимать. Вдруг совсем близко громыхнул взрыв. Меня сильно качнуло, я еле устоял на ногах, камера так резко вздрогнула в моих руках, что кисти пронзила боль. Боясь свалиться, я присел на конек капонира. Снизу что-то кричал Костя, но понять его было невозможно — новые взрывы заглушили все.
— Владислав! Ты уронил объектив!.. — наконец прорвался голос Ряшенцева.
— Какой объектив? Он у меня в кармане!
Однако, заводя пружину, я увидел, что объектива на «Аймо» действительно нет. Остался только алюминиевый тубус, наискосок срезанный осколком снаряда. Хорошо — объектив, а не голова…
На Херсонесе мы оставались до вечера. Нам повезло — было снято много удачных и неожиданных кадров из жизни небольшого коллектива летного подразделения, отрезанного от основных сил нашей армии.
Сняли и благополучное возвращение эскадрильи. Самолеты приземлялись один за другим, удачно минуя выраставшие на их пути огненные всплески разрывов. Порой густое облако пыли скрывало Самолет, и мы С бьющимся сердцем ждали его появления, но все кончилось хорошо, тревоги остались позади.
— Спасибо вам, друзья! Прощайте! Привет Рымареву! — пожал нам руки генерал Остряков.
«Почему он сказал «прощайте», а не «до свидания», как всегда? — подумалось. — Как это резануло слух… А впрочем, не становлюсь ли я несколько суеверным?»
— О це генерал! Генерал — справдишна людына, от яке я б йому дав звание! — высказал восхищение Петро и, нажав на стартер, весело крикнул свое: — Охфицеры, тримайсь!
…Поздно вечером мы снова встретились в редакции «Красного Черноморца» за ужином. Дмитрий был оживлен и весел после удачной съемки обезвреживания неразорвавшейся бомбы. Не успели мы приступить к ужину, как в кают-компанию вошел капитан-лейтенант Владимир Апошанский.
— Товарищи! Внимание! — Всегда веселый, улыбающийся, сейчас он был строг и суров. — Сегодня при бомбежке ангаров погиб всеми любимый генерал-майор Остряков. Прошу встать и почтить его память минутой молчания…
Блокированный Севастополь страдал от недостатка продовольствия. Трудно было пробиться сквозь вражеские заслоны кораблям. Многие из них пошли на дно вместе с боезапасом, продовольствием и людьми. Севастопольцам пришлось самим изыскивать все возможные и невозможные ресурсы. Мы с Рымаревым решили снять, как немногочисленные рыбаки, преимущественно старики, ловят для осажденного города под огнем немецких истребителей рыбу.
Еще до зари, когда на небе мерцали запоздалые звезды, мы мчались к скалистому берегу в район Георгиевского монастыря. Прерванный сон никак не настраивал на веселый разговор, да и веселиться было не с чего.
