Примечательно, что для экранизаций советской поры своеобразная религиозность Толстого, диктующая ему масштабы постановки проблем в его произведениях, остается на обочине этих экранизаций. Потому, может быть, за редким исключением, толкование толстовских текстов укладывается в рамки довольно ограниченных представлений времени о своем нравственном образе.
К концу 1980-х годов экранизации Толстого, как мы видели, обнажают катастрофическую доминанту его творчества, может быть, более чем что бы то ни было другое указывающую на национальную черту его художественной концепции. Правда, такой подход, как и призыв С. Бондарчука к вселенскому единению, есть отзвук времени, в котором обретается страна, предчувствующая глубокие перемены в своем бытии.
Завершая второй том исследования, хотелось бы акцентировать внимание на следующих моментах. Как мы старались показать, в продолжение традиции Пушкина и Гоголя в прозе Тургенева, Гончарова и Льва Толстого земледельцы изображаются не просто дополнениями к природной и хозяйственной среде, как это было в ранних произведениях русской прозы. В русле реалистической традиции художник пишет уже не просто о жизни, в которой изображает какое-либо человеческое лицо, прорисовывающееся наряду с явлением природы или каким-либо значимым социальным событием. Нет, персонажи становятся узловыми пунктами, посредством которых и постигая которые мы знакомимся с человеческим и природным миром. Не персонажи являются продолжением событий природного и социального мира, а, напротив, природный и социальный мир подается, исходя из изображения персонажей, через них и посредством их. Более того, часто герои делаются шире своих собственных имен, обретают имена нарицательные, в связи с которыми писатель, а вслед за ним и читающая публика начинают говорить о явлении. Так, после «Ревизора» возник наполненный своим особым содержанием термин «хлестаковщина», после романа «Отцы и дети» имя Базарова прочно связывается с явлением «нигилизма», имя Лаврецкого — с понятием «дворянские гнезда», а Обломова — с философией и практикой «недеяния», с «обломовщиной».
Литературное философствование, таким образом, выходит на новый понятийный уровень, делается способом осмысления и размышления. Иными словами, философствование в России получает специфическую литературную форму, и кажется, что написанные спустя столетие слова: «Поэт в России — больше, чем поэт» уже тогда, как бы незримо присутствуя в бытии, несли в себе наполненное смыслом устойчивое содержание.
В рассматриваемый период 40–60-х годов XIX столетия в контекст размышлений о судьбе России вслед за фигурой героя-идеолога начинает встраиваться и собственно «позитивный» персонаж, герой не только и не столько говорящий, сколько делающий дело. В особенности отчетливо, как это мы старались показать и что ранее не фиксировалось в философских и литературоведческих исследованиях, эволюция эта видна на примере романной прозы И. Тургенева. Она рассматривается нами в целостном единстве и в закономерной последовательности в связи с обнаруженной в ней внутренней логикой ответа на вопрос: «Как возможно в России позитивное дело?»
Человек дела в своей оппозиции с «идеологом-говоруном» также становится центральной проблемой романов И. Гончарова «Обыкновенная история» и «Обломов». При этом среди его естественных антиподов и врагов писатель впервые четко прорисовывает не только «болтунов», но и просто мерзавцев-паразитов (например, «братец» вдовы Пшеницыной и Тарантьев в «Обломове»), органично вырастающих из самого строя русской жизни. В меньшей мере, но все же как оппозиция идеологу-болтуну человек дела присутствует и в романе «Обрыв».
В 40–60-е годы XIX столетия происходит расширение круга смыслов и ценностей, составляющих содержание русского мировоззрения. Огромная заслуга в этом, как мы пытались показать, принадлежит Льву Толстому. В его повестях и романах проблема смерти, впервые поднятая Гоголем и продолженная Тургеневым, начинает рассматриваться в своей оппозиции — с жизнью. Вместе с тем, как это изображается в «Войне и мире», она (проблема смерти. —
