Анализируя свое прошлое, я прихожу к выводу, что именно через heavy metal и произошло мое первое знакомство с западной культурой. Мало того, именно эта музыка, а не школа или родители, оказала влияние на мое становление в целом как личности. Наверное, все дело в том, что металлическое движение шло вразрез с общими установками, с тем, что нам говорилось в школе, с тем, что продвигала ангажированная властью пресса. Таким, как я, хилым и болезненным, не отличающимся хорошей успеваемостью, но и не пользующимся авторитетом у шпаны, не имеющим ни друзей, ни успеха у начинающих формироваться девочек, агрессия металлической сцены дарила ощущение избранности. Мы больше не были аутсайдерами, отверженными и гонимыми, мы просто были другими. И если окружающие не хотели принимать нас, видеть в нас положительные качества, то, под воздействием «злой» и тяжелой музыки, мы становились уже плохими настолько, насколько это вообще возможно, чернее и хуже любого дворового хулигана.
Днями напролет мы таскались по улицам, дворам и паркам в поисках трупиков крыс, кротов, голубей и ворон. Особую ценность представляли черные кошки. Мы препарировали их, отчленяли кости и внутренности, вырезая сердца, маленькие зловонные комочки, ибо с их помощью, верили мы, можно было обрести нечеловеческую силу и даже вызывать мертвых. Мы собирались в заброшенных подвалах и лепили фигурки из воска. Когда бывало холодно, мы разжигали костры, вырывая листы из ксерокопированного «Молота Ведьм». Мы проводили время на кладбищах, одетые в черные одежды и ботинки на шнуровке (тогда у спекулянтов только появилась обувь Destroy и Bunker), мы шлялись по погребальным церемониям, пугая скорбящих, – маленькие молчаливые фигурки, плакальщики, лелеющие ненависть, первые московские готы.
В давние времена добрая христианская Церковь сожгла бы нас всех заживо. Но и в наши дни, через сотни лет после разгула инквизиции, мы не могли рассказать об этом никому, ни родителям, ни одноклассникам, ни тем более учителям. Тотчас последовала бы незамедлительная реакция со стороны школы, РОНО, комсомольской организации и КГБ, нас сочли бы сумасшедшими, опасными для общества психопатами, будущими маньяками, объявили бы нас поддавшимися тлетворному влиянию Запада, принялись искать среди нас шпионов. Мы были связаны тайной, возможно, сами того не осознавая, мы были братством. Мы знали про себя такое, что нельзя было рассказывать, ибо наша внутренняя свобода превосходила все мыслимые границы и становилась социальной опасностью. Постепенно мы взрослели. Все вокруг изменялось, старело, обращалось в ерунду, тягомотину, прах и пепел, теряло актуальность. Вот и наше увлечение прошло, как-то само по себе перестало быть темой, попросту испарилось. Но осознание темной исключительности осталось в наших сердцах навсегда.
С тех пор я вижу знаки, зловещие знамения, символы приближающегося конца.
В те далекие времена обе мои любимые группы проповедовали немудреную металлическую героику и бешеный ритм, а советской цензурой считались ужасными ограниченными фашиствующими сатанистами. Тогда я даже представить себе не мог, что Manowar когда-нибудь выступит на сцене затрапезного ДК Горбунова, Rob Halford из Judas Priest вдруг объявит себя голубым, а тот парень, что рисовал мне мрачноватые фантастические плакаты, погибнет от слишком сильной дозы смеси героина и спида.
Мне до сих пор кажется, что все это было только вчера: заслушанные до дыр кассеты и самопальные клепаные куртки, меломанские толкучки и разгромные статьи в «Московском Комсомольце», восковые фигурки и унылые московские кладбища. Мне кажется, что только вчера мне было четырнадцать лет.
Мне грустно почти всегда, когда я вспоминаю то время, вот и сейчас грусть живет в моем сердце.
К тому же Вероника до сих пор не объявляется, и я близок к тому, чтобы снова набрать ее номер.
