В своей интересной, уже упоминавшейся нами работе «Die univerbierenden Verkurzungen der heutigen russischen Sprache» (стр. 5) шведская лингвистка А. Бэклунд, отмечая исчезновение множества слов, свойственных русскому языку дореволюционного периода, укоризненно замечает:
«…Но еще большим является количество совершенно новых слов, остающихся, как я неоднократно могла отметить, вовсе неизвестными или просто непонятными консервативным русским эмигрантам…» (перевод наш – Ф.).
Рассказывая о встрече с американским офицером русского происхождения, Г. Климов в своей книге «В Берлинском Кремле», выдержки из которой печатались в еженедельнике «Посев», 1949-50 гг., замечает:
«Меня удивляет, что американец говорит по-русски лучше, если так можно выразиться, чем мы сами. Видимо, он покинул Россию тридцать лет назад и его речь осталась абсолютно без изменений – такой, как говорили раньше в России. Наш же язык изменялся вместе с ломкой жизненного и социального укладов в советской России. Он засорен жаргоном и пересыпан неологизмами. Американец говорит заспиртованным языком мертвой России». (Посев, № 37, 1949).
Искажение языка в период Революции иногда отмечалось и в советской прессе. Так, в «Известиях» от 19 дек. 1923 г. некий Ю. Яснопольский в статье «Борьба за язык» достаточно резко высказывался по этому поводу:
«Русский язык жестоко пострадал за время Революции. Ничто не подверглось у нас такому беспощадному исковерканью, как язык».
Ровно через тридцать лет Ф. Гладков в уже цитированной статье «О культуре речи» отмечал в более спокойном тоне:
«Живая речь русского советского человека стала несколько иной, чем до Октябрьской революции, и своеобразной в стиле…»
Учитывая всю односторонность взгляда на язык, как на животный организм, следует отметить, что, подобно последнему, он стремится к избавлению себя от паразитарных элементов. Это в огромной мере касается и тех «блатных» элементов, которые уже частично изживаются в пределах самой советской системы и тех собственно-советизмов, которые будут изжиты только с уничтожением режима, их породившего.
Признавая сложность взаимоотношений русского языка советского периода и самой советской действительности, учитывая перекрещение путей развития его и Революции, мы подходим ко второму вопросу: является ли русский язык при советах качественно-отличным от русского языка других исторических периодов или его особенность заключается только в повышенном количественном обогащении неологизмами и потере некоторых семантических групп?
Конечно, интенсифицированное словотворчество в русском языке советского периода и быстрое отмирание (с довольно частыми теперь воскрешениями – «солдат», «генерал», «погон») многих, ставших ненужными, слов, могут рассматриваться как результат внешнего влияния Революции, как нечто наносное, не органичное для языка. Появление новых понятий и уход старых изменили как будто внешний – лексический облик языка. То, что характерно только для революционной эпохи или что оказывается уродливым языковым оформлением уродливых жизненных явлений, должно исчезнуть вместе с самими явлениями.
Но если бесчисленные и часто безобразные советские аббревиатуры и обречены на исчезновение, то это отнюдь не значит, что ходом истории будет приговорена к смерти и сама категория аббревиатур, ведь они являются достоянием не только русской Революции, а и нашей эпохи в целом. Это языковые молекулы современности. И отдельные аббревиатуры в русском дореволюционном языке («РОПИТ», «ЮРОТАТ» и др.), и многочисленные аббревиатуры в передовых современных языках – английском, французском, немецком – свидетельствуют о закономерности аббревиации, как соответствующей современному образу мышления, строящемуся, согласно удачному определению Маха, на принципах экономии. Характерно, что, издеваясь над потоком аббревиатур, хлынувших в современный немецкий язык, некий М. Л. поместил в Die Neue Zeitung, Munchen, от 15 февр. 1950 г., заметку под названием: «Despra – die neue deutsche Stiefmuttersprache». Приведя разговор со знакомым, автор, оглушенный изобилием в его речи аббревиатур, особенно инициальных, горько сетует:
