Монахи уныло бродили у константинопольской гавани, заставленной полуразрушенными кораблями — с обвисшими снастями, поломанными реями, рассохшимися бортами; по загаженным палубам бегали крысы. Выбитые оконца кормовых кают были затянуты паутиной. Везде мерзость, запустение.
Избавление пришло неожиданно. К гранитной пристани причалила венецианская галера — нарядная, ярко расцвеченная флагами. По трапу сошли рослые воины с алебардами, в блестящих доспехах.
Юлиан, расталкивая любопытных (толпа на пристани собралась немалая, редко приплывали теперь корабли в Константинополь!), кинулся к галере. Умоляюще простирая руки, крикнул бритому капитану, равнодушно взирающему с борта на береговую суету:
— Именем господа! Важное дело!
Капитан помедлил, но все же приказал матросам, стоявшим у трапа, пропустить монаха на корабль — видно, заметил серебряный крест брата-проповедника, который Юлиан предусмотрительно достал из-за пазухи.
Договорились быстро. Принадлежность Юлиана к влиятельному Доминиканскому ордену и охранная грамота венгерского короля подтверждали законность его просьбы, а серебряные монеты, щедро высыпанные Юлианом на стол в капитанской каюте, с лихвой возмещали предстоящие расходы. Вечером Юлиан и его спутники уже перебрались на корабль.
Тридцать три раза поднималось солнце из зеленых волн Понта[12] и тридцать три раза скрывалось за горизонтом, пока галера плыла от Константинополя до скалистых берегов Сихии, земли черкесов.
Юлиан пробовал расспрашивать попутчиков о восточных странах, но те отговаривались незнанием. Может, так оно и было в действительности: галера плыла из Венеции, многие купцы впервые отправились в земли, лежавшие за Понтоном.
Неподалеку от Боспора Киммерийского[13] встретилась другая венецианская галера. Корабли долго стояли рядом, покачиваясь на волнах. О чем кричали люди с другой галеры, Юлиан не разобрал: он плохо понимал язык венецианцев, да и ветер относил слова. Но известия, как видно, были нехорошие. Купцы заперлись в кормовой каюте, пили вино и о чем-то долго спорили. А ночью Лукас, приказчик достопочтенного Фомы Пизанского, расхаживал, пошатываясь, по палубе, угощал матросов дорогим критским вином и бормотал, расплескивая из кубка пенящуюся благодать: «Пейте, пейте! Все равно пропадет!»
О подлинной причине купеческого беспокойства монахи узнали только в Матрике, городе с глиняными домами и множеством церквей старой греческой веры, куда галера приплыла в начале июля. Летний торг, который славился здесь большими оборотами, оказался на удивленье малолюдным и бедным. Не было товаров ни из Волжской Булгарии, ни из богатого Хорезма. Доминиканцы не смогли даже купить коней, чтобы продолжить путь. Местные торговцы — бородатые и бритоголовые — сокрушенно разводили руками:
— Всегда было много коней, куманы[14] пригоняли на торг тысячные табуны, а теперь на торгу пусто. Говорят, какие-то новые орды появились в степях, нарушили торговлю…
Это было первое известие об азиатских завоевателях, и Юлиан жадно расспрашивал матриканцев, пытаясь узнать побольше. Предостерегающие слова легата — «На христианский мир надвигаются дикие племена монголов!» — подстегивали его любопытство.
Но в Матрике мало знали о завоевателях. С большим трудом Юлиан разыскал русского священника, о котором шла молва, что он будто бы знает больше других. Священник поведал Юлиану о великом сражении с монголами, которых по русскому обыкновению называл татарами, лет двенадцать назад, возле степной речки Калки[15]. Но сам священник там не был, с очевидцами не разговаривал и мог передать лишь то, что было в писаниях русских книжников:
— По грехам нашим пришли языци незнаемые, — говорил священник по памяти, — пришла неслыханная рать, безбожные моавитяне, рекомые татарами. Никто толком не знает, кто они суть и откуда пришли, и какой язык у них, и какого они племени, и какая вера. Одни называют их татарами, другие — тоурменами, а третьи — печенегами. Ведомо также, что татары вышли из пустыни Етривской, которая лежит между востоком и севером. Один бог ведает подлинные вести о них…
