Интересно, что Иванов, объективно близкий к Гамлету, признавать этого не хочет, другие же, претенденты несостоятельные, усиленно рекламируют свой гамлетизм. Лаевский из "Дуэли" после очередного приступа пустой рефлексии с нежностью думает о себе: "Своею нерешительностью я напоминаю Гамлета... Как верно Шекспир подметил! Ах, как верно!" (VII, 339). При этом Лаевский совершенно не Гамлет. В его личности, духовном строе нет истинного драматизма и глубины, и ему не дано ни одного поступка, если не возвышающего до Гамлета, то хотя бы приближающего к нему.
Когда же рядом с Лаевским встает Иванов с его духовным максимализмом, суровой и саркастической самокритикой, с высоким строем речей и мыслей, с достойным трагического героя финалом, - различие этих героев, этих человеческих типов вырисовывается так же ясно, как различие "гамлетиков" и людей, духовно родственных Гамлету.
Что же - русский Гамлет без оговорок? Нет, разумеется; оговорки диктует время.
Иванов, вовлеченный силой обстоятельств и складом своей мыслящей и совестливой личности в гамлетовскую ситуацию, в отличие от датского принца человек обыкновенный, по словам Чехова, "ничем не замечательный", типичный (по, в отличие от Лаевского, не мелкий). В этом - особенность не только чеховского творчества с его тягой к "обыкновенным людям", но и самого времени, когда гамлетизм становился достоянием не исключительных одиночек, а широкого круга людей. "У Чехова в драмах лучшие из действующих лиц - а их большинство - исповедуют как бы массовый гамлетизм..." {Н. Берковский, Чехов: от рассказов и повестей к драматургии, с. 153.}
Объективность Шекспира и Чехова в том, что оба они показывают человека сложным, противоречивым, способным на разное. Но у Шекспира это - сложность крупно взятых добра и зла; у Чехова - значительного и обыденного, драматического и нелепого, высокого и пошлого. Время будней и прозы измельчило тот материал, из которого прежде создавались трагические, романтические, демонические герои, перепутало его с повседневностью. Иванов, при всей беспощадности своего анализа, мыслит но глобально, как Гамлет, а в продолах, очерченных повседневностью. "Мировой скорби" также нет в нем скорбит и негодует он в основном о своей судьбе.
Гамлет, при своих противоречиях и недовольстве собой, остается героем возвышенным. В Иванове же Чехов, по его собственному признанию, "суммировал" разные черты "унылых людей", от трагедийного до комедийного их полюса, и не сразу решил, давать ли своему герою право на драму...
Кроме того, Чехов принципиально "никого не оправдал". В поведении Иванова есть моменты, которые, понимая и объясняя его неврастенией и потерянностью, оправдать действительно невозможно. Это - жестокость. не снятая ни осознанием ее, ни раскаянием. Жестокость Гамлета к близким женщинам, матери и Офелии, была справедливой и вызванной их предательством, пусть не намеренным, совершенным в ослеплении страсти (Гертруда) или из дочернего послушания (Офелия). Жестокость Иванова к больной жене, его страшные слова в конце III акта ("Так знай же, что ты... скоро умрешь..." XI, 06) стоят между героем и нами и заставляют предъявлять ему нравственный счет. Между тем жестокость - не в натуре Иванова, истинного, прежнего, живущего в памяти Сарры и Саши. Это-симптом изменения и распада личности, фатального и необратимого, который будет остановлен - оборван - только его финальным выстрелом.
Зрелищем неврастении или жестокости Иванова Чехов словно испытывает меру нашего, читательского и зрительского, доверия. В иные моменты он балансирует на тон опасной грани, за которой окажется, что его герой психически больной человек, или "Тартюф", притворщик, в чем уверен Львов, или безвольный ипохондрик, сделавший культ из своей душевной лени. Но потом разные начала уравновешиваются, и в результате складывается объективная характеристика.
Позднейшие герои чеховских пьес тоже будут сложны и показаны в двойном свете иронии и понимания. Но ирония эта грустно-сочувственная, в отличие от холодного анализа Иванова: словно молодой врач-экспериментатор полемически, эпатирующе даже, демонстрирует беспощадность и безошибочность своего метода.
