После смерти Ленина поставили памятники, посвященные ему. Самого похоронили на Красной площади в мавзолее, где он лежит каждый день. Ленина тщательно охраняют, пускают в мавзолей только, чтобы посмотреть на него. Сейчас Ленин почти весь состоит из протеза. Когда на него падает свет, то кажется, что он светится изнутри. Надеюсь, что в будущем его похоронят, как человека. Как манекен там лежит, и все на него смотрят, он тоже человек, как и мы. Пусть же его похоронят, как подобает, а не как манекена».
«Все-таки она трогательная, – подумала Ева. – О мертвом протезе хлопочет…»
Алька снова (в который раз) заставила себя ждать, опоздала часа на полтора, если не больше.
Она долго снимала сапоги, шубу, плюхнулась в кресло и сразу, с разбега, стала ругать Сергея Иннокентьевича.
– Ненавижу мужиков с усами, но без бороды! Ощущение, будто у тебя п… во рту…
– Чай, кофе, кокаин? – предложила Ева.
– Ничего не хочу, – ухмыльнулась Алька.
Ева хотела от нее только одного – щенячьей преданности. А то ведь сбублит, не ровен час! А Альке осточертел недокоммунизм, понятное дело, ибо Сергей Иннокентьевич, да и другие товарищи-коммунисты, были заметно истощимы на выдумки!
Сергей Иннокентьевич все время заставлял Альку ходить перед ним в детских трусиках, гольфах и пионерском галстуке на голой груди, причем, битва за потенцию Сергея Иннокентьевича, которую Алька вела из вечера в вечер, была очень похожа на борьбу за выживание в экстремальных условиях!
Алька в гольфиках – это уже из серии «не страшно быть дедушкой, страшно спать с бабушкой…»
– Мы и не такое терпели… – доказывала Ева…
А Алька как глухонемая, честное слово:
– Вошь под кумачом! Сволочь зюгановская! Я «охотница», а не колдунья!
Она сидела в кресле, закинув нога на ногу: красивые ноги, красивые колготки в сеточку, но домашние тапочки портили картину; Алька привыкла бросаться людям в глаза, стиль такой, но в тапочках «а la fur» разве это возможно?
Алька достала сигарету и полезла за зажигалкой – Ева не выносила табачный дым, но Альке все можно!
Москва – это испытание, конечно: умный и сильный провинциал в Москве будет еще умнее, хам из провинции здесь, в столице, быстро станет преступником.
Ева холодно посмотрела на Альку:
– Сидишь? Чудно! Сигареткой чавкаешь без разрешения? На здоровье! Но я… не обессудь, заинька… билетик волчий тебе все-таки выпишу, нигде, заинька, не приткнешься больше, вообще нигде – слово даю! Москва – маленький город, он тебя принял… вроде бы… он тебя и опустит, вот какая жопия получается! Чтобы в Москве, овца, свое мнение иметь – сильным-сильным надо быть, точно тебе говорю! Сколько можно на х… нитки наматывать? – ты живешь в Москве для самоудовлетворения, а мне… нам, – поправилась Ева, – нам нужно, чтобы ты, милая, мужика сразу бы за грудки брала, его хобот – не ежик, не уколешься!
А у тебя, блин, одна мысль в башке – где бы новую шляпку «выгулять»! Так… догуляешься, слово даю! Точнее, догулялась. Ни-ко-го у тебя не останется, никого и ничего! Все, что к рукам прилипло, все уйдет, не удержишь, знаю, что говорю, – к тебе, как к прокаженной, ни один каралык не подплывет, получишь, бл, репутацию…
СПИД найден у тебя в последней стадии – я, слушай, для тебя сбор средств лично организую, так и быть – время потрачу, твоя несчастливая рожа на всех перекрестках висеть будет, знаменитой станешь! Прикинь: Родина-мать с мечом, новый символ борьбы со СПИДом, и ты, девонька, в горючих слезах: кто поможет Алевтине Веревкиной, несчастной жертве спидоносных бандитов?..
– Да е… оно дохлым конем на ипподроме! – зевнула Алька.
– Че-его?.. Ева быстро потеряла пафос, голос сел, хотя у Евы был, на самом деле, очень сильный театрообразующий инстинкт.
Алька не чувствовала в Еве силу, вот в чем была главная проблема, Ева у Альки – начальник, «артистический директор», как она выражалась, но Алька относилась к ней исключительно как к подруге.
– Раба из меня лепишь? – Алька ухмыльнулась. – Правильно, Евик, иначе кто ж на тебя работать будет, найди дурачка!
– Да о другом, базар, детка, – научись, дышать как йоги, и минет покажется тебе не таким ужасным!
