– Не перекинется, Борис Николаевич! – Грачев встал по стойке «смирно». – Не позволим!
– Не перекинется, правильно, – сказал Ельцин. – Вы садитесь. Я… как Президент… допустить этого не могу. Не дам!
Генералы молчали.
– Решение у меня такое. Советский Союз умирает, но без Союза нам нельзя, без Союза мы – никто, значит, давайте создавать новый союз, честный и хороший… Настоящий союз, современный… ш-штоб все у нас было как у людей, понимашь, главное – с порядочным руководителем.
Для начала, я считаю, такой союз должен стать союзом трех славянских государств. А уже на следующем этапе – все остальные. Славяне дают старт. И говорят республикам: посторонних нет. Все сейчас братья! Создаем союз, где никто не наступает друг на друга, где у каждой республики свой рубль, своя экономика и своя, если хотите, идеология… вместе с национальным менталитетом и колоритом. Ясно?
…Ельцин, сидящий на старой березе, был трогателен и смешон; он с головой погрузился в немыслимую куртку-тулуп, припрятанную, видно, еще с уральских времен. И ведь действительно в Ельцине было что-то комедийное – он напоминал огромного Буратино! Мастер приделал ему руки, ноги и хотел было поработать над его лицом, но что-то, видимо, его отвлекло, и композиция осталась незаконченной.
– Если Азербайджану идеология позволяет убивать армян, – все так же тихо заметил Шапошников, – а Азербайджан, Борис Николаевич, не захочет сейчас вернуть Карабах…
– Ну и шта-а… – махнул рукой Ельцин. – Рас-сия… как старший брат… всех остановит… разом… и посадит за пере-го-воры. Пусть разговаривают. Ско-о-лько нужно. Пока, значит, не найдут решение. А вы што… ха-тите… ш-шоб все было как с-час… што ли?., ни бе, ни ме?..
Когда Ельцин сердился, он начинал говорить как-то по-клоунски; возникало ощущение, что он пародирует самого себя.
Дождь пошел сильнее, и Коржаков опять раскрыл над Ельциным зонт.
Генералам зонты не полагались, генералы мокли, но Ельцин этого не замечал.
– То есть Россия все равно центр, Борис Николаевич? – тихо спросил Шапошников.
– А как? Только центр, понимашь, без Лубянки и… разных там… методов. Это, – Ельцин опять поднял указательный палец, – главное! Свобода!
И Москва, понимашь, будет… центр здравого смысла. Как третейский судья! Захотим – прикрикнем на Карабах, жалко что ли? Но если прикрикнем, то с умом! А если с умом, это, значит, нормально и демократично… – Ельцин сделал паузу и опять смерил всех взглядом с головы до ног, – потому что армия остается единой, погранвойска – одни, МВД, внешняя политика – одна. Почти все одно… короче…
…Да, чувствуется в Завидово север, еще как чувствуется, ветры бьют наотмашь, даже здесь, в лесу…
Коржакову не хотелось прерывать это совещание – он задрал голову, пытаясь оценить все соседние березы. Вдруг какая свалится на Бориса Николаевича?
Грачев улыбался, кивал головой, слушая Ельцина, хотя аргументация его не убеждала. В декабре 88-го Нахичевань, например, уже заявляла о выходе из СССР. Ну, заявила… – а дальше-то что? Кто, какая страна или, скажем, международная организация признали бы выход из СССР трех прибалтийских республик без согласия на это самого СССР?
Еще больше, чем Грачев, разволновался Баранников: МВД остается, армия остается, а КГБ? Неужели Ельцин, всегда презиравший, кстати, «контору», сведет роль органов только к внешней разведке?
– Возражения есть? – спросил Ельцин.
Дождь вроде бы перестал, уже и солнышко вроде бы пробивалось через елки, но Коржаков так и стоял с огромным зонтом – строгий и злой.
– Ну?
Налетел ветер – удар был такой, что Ельцин, казалось, даже покачнулся на своем пне.
– Ну?.. – повторил он.
Генералы молчали.
– Я долго служил на Западной Украине, – тихо начал, наконец, Шапошников, – и знаю, Борис Николаевич… как там относятся к русским. Если позиции Москвы ослабнут, вокруг русских скоро начнутся такие пляски, что покрикивать придется… часто.
– И ваши предложения, министр?
Шапошников поднялся.
– Повременить… пока. Найти другое решение.
– Какое такое… другое?
– Ну… – Шапошников съежился, – иначе как-то все провернуть…
– А., как, понимашь? Вы знаете?
