Он посерел уже весь, на лбу выступили капли пота. Прошептал в страхе:
– Вам отсюда не выбраться!
– Так что теряем? – спросил я почти весело. – Нам жизнь не дорога, а вражьей милостью мы гнушаемся!
Он понял правильно, что я говорю о себе и президенте, который обещал пустить себе пулю в лоб, ствол пистолета упирался ему в бок, я постарался давить сильнее, чтобы чувствовалась рука сильного мужчины, хотя от усилий кисть затекла, а ладонь уже вспотела.
– Что... что вы хотите?
Он был сломлен, этот червяк, живущий по современным законам «не будь героем». Безропотно, как русский солдат под дулами автоматов чеченцев, он вскинул руки и медленно поднялся.
– Руки опусти, – велел я. – Опусти, но не дергайся. Сейчас мы выйдем отсюда. Ты держись так, словно мы уже о чем-то договорились...
Стелла прервала:
– Это не сработает. Никто не уполномочен вывести или вывезти вас с базы. Во-вторых, любой заметит, что его ведут под пистолетом. Как бы вы пистолет не прятали.
– Верно, – согласился я. – Ты со мной или как?
– Лучше бы «или как», – буркнула она, – но мне очень хочется увидеть, как вас подстрелят!
Терещенко трясло как в лихорадке, зубы стучали. На меня оглядывался как на страшного камикадзе, а я в самом деле вдруг ощутил, что понимаю тех русских офицеров... да и не только русских, а всех стран, среди которых не было только американских, которым казалось позорно кланяться пулям, что в атаку шли только во весь рост, что предпочитали рискнуть напороться на пулю, чем пройти по грязной луже...
Машина, как я видел из окна, все еще оставалась у крыльца. Терещенко обомлел, поняв наконец, на что я решился, вскрикнул:
– Вам ни за что отсюда не вырваться!
– А кто сказал, что я хочу вырваться?
Он весь был раскрытый рот:
– Но...
Он все еще таращил глаза на машину президента, когда я со всего размаха опустил рукоять пистолета ему на затылок. Никогда в жизни не бил человека по голове... пистолетом, не знал, как дозировать удар, потому ударил посильнее. Хрустнуло, словно проломил яйцо страуса или динозавра. Терещенко без звука грудой блестящих тряпок и погонов рухнул на пол, а на рукояти остались красное, липкое, даже прилипли волосы.
Я гадливо вытер о неподвижное тело, убил так убил, хорошие люди как мухи мрут, Высоцкий и до половины не дожил, а этих совсем не жалко, их на земле семь миллиардов.
Мы вышли в коридор, Стелла на ходу запахивала разорванное платье. Я кивнул, сюда, повернул, затем толкнул дверь, оказался в небольшой комнате. Не потому, что запомнил дорогу или твердо знал, что так надо идти, а все то же чутье, люди предсказуемы, строят одинаково как муравьи или того хуже – пчелы.
В комнате один офицер уныло тыкал пальцем в клавиатуру, мучительно разыскивая буквы, словно они были чертами и резами. На экране простенький «Лексикон», хотя монитор семнадцатидюймовый, а процессор – Пентиум-200, судя по огоньку.
Я поднял пистолет. Офицер вдруг встал, зевнул, прошел к столу дальше и взял в руки большую коробку.
– Эй, – сказал я негромко.
Он нехотя повернул голову, краем глаза увидел Стеллу в разорванном на груди платье, рожа пошла в стороны, как у чухонского кота, но когда увидел направленный ему в лицо пистолет, рожа разом вытянулась, как у тульской козы. Я старался держать нацеленным в глаз, ибо так страшнее, хотя какая разница куда ударит пуля: в лоб или глаз.
– Очень медленно, – произнес я негромко, – очень медленно иди к столу и положи то, что в руках.
Он, как большая рыба в плотной воде, повернулся, сделал два шага и остановился перед столом. Пакет все еще был в руках. Вроде бы ничего не замышляет, слишком ошеломлен, но почему...
Черт, он же ждет, что я зайду сзади и быстро обыщу его. Так это профессионально похлопывая по бокам, ногам, даже заведу их за грудь... Ну да, если опущусь, чтобы проверить, нет ли пистолета или ножа привязанного к лодыжке, коленки хрустнут так, что он подумает, будто я выстрелил. Да и подняться будет не просто.
– Клади, клади, – произнес я как можно снисходительнее, – то, что при тебе, пусть останется. Помни только, если подумаешь дернуть хоть пальцем...
