Глава 5
Повесть о Белом Мандарине 1
Могли ли в Петербурге не знать о ненормальном положении на эскадре, о ненормальном командующем эскадры, о необходимости безотлагательно изменить подобное положение – не только не могли, знали, и уже о том решили, но как водится у царя кровавой водички вполголоса, мямля, посылкой Бирилева во Владивосток к тому означив; Рожественскому так сказать – ты уж пирог-то допеки, а съесть мы, так и быть, сами съедим… Что бы случилось, если в эту галиматью гостиных, слухов, экивоков вдруг вошел человек сильный, властный, их, то есть монархист, но того могучего дарования и страсти, что свойственны Орловым, Ермоловым, медведь-шатун, вдруг выломившийся вопреки всех сроков, который, вот выпущен вместе с А. Н. Крыловым, но тот первый в списке – этот последним, ибо на аналитической геометрии рисовал кораблики в разных построениях, любопытствовал пушками, но посредственно внимал математическим тонкостям внешней и внутренней баллистики, и как-то не очень впечатывал ногу в гвардейский шаг, отговариваясь, что море все равно его испортит. На практике ползал по всем углам учебного крейсера, старушки «Светланы» – не путать с цусимской, – но как-то больше с низовой, практической стороны: как лучше разбрасывать уголь, чтобы ровно горел; и почто не нефть, у англичан Кардифф – у нас Баку; и огорашивал старшего артиллерийского офицера, как вибрация при выстреле длинного ствола орудия сказывается на разбросе снарядов – и не лучше ли покороче более крупных калибров… Странный был парень, в старшие командные классы не принят, оказывается, запоем читал книги по военно-морской истории и тактике и вот, от галер и галеонов, близорукость, как и у переучившегося на сигмах и дифференциалах А. Н. Крылова. Смех – баран и ярочка! И как с гуся вода, доучился за штатом, пропадал на заводах, а то подрабатывал шкипером, мелькнул артиллерийским лейтенантом на полигоне Морского Технического комитета, приемщиком брони у Штумма, наблюдающим за достройкой броненосца «Три святителя» у Армстронга, поразившего всех тем, что был сдан в срок и лучших против обусловленных контрактом качеств – и вдруг как в воду канул, а из небытия появились наделавшие много шума статьи под интригующей подписью «Белый мандарин» об японо-китайской 1894–1895 года войне на море, потом о Критском восстании и Греко-турецкой кампании в Архипелаге в 1896–1897 годах, подписанные «Алкивиадом», и наконец о морских операциях Испано-американской войны 1898 года, сначала под псевдонимом «Дон Базилио», потом «Uncle Sum» – со знанием дела и такими подробностями, что возможно увидеть только с палуб воюющих кораблей; и все как-то с одной руки.
Так и оказалось, вынырнул – ахнули, наш пострел везде по-спел, поступил артиллерийским офицером-инструктором в китайский флот, водил вспомогательный крейсер – гражданский сухогруз с пробетонированным у ватерлинии по собственному почину корпусом в набеги на Родос, Смирну, к Дарданеллам; волонтером при штабе адмирала Серверы участвовал в сражении у Сантьяго-де-Компостела на Кубе; по потоплению испанской эскадры в Вест-Индии, корреспондентом агентства Гавас оказался на флагманском корабле эскадры коммодора Дьюи и единственный из русских видел гибель испанского флота на рейде Манилы – не от пробоин в борту, от горящих на палубе дров…
Вот так приблизительно выглядела бы биография нужного мне персонажа, почти повторяющая с измененным набором фактов под морскую тематику биографию действительного воина, а не военного специалиста, полководца – а не профессора, генерала М. Д. Скобелева, в поисках военных впечатлений и обретения опыта горной войны участвовавшего, единственным из русских, в карлистских войнах в Испании; при полном несочувствии карлистам – на их стороне.
Было ли у нас что-то подобное возможно во флоте 90-х – 900-х годов? Нет – романтика Станюковича рождала не морских воинов – судоводителей, пушки на их корветах и клипперах были досадной помехой или атрибутикой плохо-чугунного, офицерские погоны и кортик – счастливо изжитая обуза, полный адмирал – выеденное драконом чудовище, а не воспринимаемый автором, но существующий в жизни тип воина-служителя, становился почти нарицательным «николаевским служакой» – сравни Максима Максимовича у Лермонтова как нравственное мерило Печорину; в лучшем случае «странным адмиралом», предметом участия, сожаления и такого же потопления: кому же захочется стать объектом общественной благотворительности. Русская романистика признала победительного офицера – Скалозуба, когда он слез с коня, надел очёчки и стал пописывать «Философские письма»; русская маринистика рисовалась морским офицером либо как экстатическим нервным мальчишкой, мечущимся от чаек до суицида, от богоискательства до познания публичных домов, либо как изжеванным и скоро выплюнутым, службой, обществом, собственным сознанием ворчуном-медведем, хорошим, но не приложимым малым; и сталкиваясь в жизни с иным, крепко сбитым тертым калачом с хитрецой, что-то видавшим, и не жалеющим о том, только погружалась в недоумение, разводя руками – темна вода в облацех и омута в русской душе!
