Вот первая особенность этого текста и первая особенность русской матрицы: перед Аввакумом стоят иррациональные задачи. Его не интересует выживание, его интересует величие. Все, что он над собой делает, преследует очень простую цель: он таким образом достигает своего личного максимума. Своего личного масштаба.
От него ничего не требуется, только сказать Алексею Михайловичу: «Государь, я совершенно солидарен с вашей церковной политикой». Все, оставайся. Получай любой пост. Получай приход в Москве. Становись начальником так называемых справщиков, то есть сверщиков с оригиналом. Да господи помилуй, какие возможности появляются на Руси семнадцатого века перед грамотным человеком и сильным проповедником! Нет, его не интересуют эти малости. Его интересует достижение личного максимума.
Собственно, из Аввакума, из этого образа жизни, мышления вырос весь Достоевский, отчасти и Пушкин. Тем более интересно, что исповедь Аввакума в России не печаталась. Она существовала только в списках, в четырех редакциях. Первая, ранняя, вообще не сохранилась, ее знали в восемнадцатом веке, потом она пропала. Были три другие. В списках «Житие» читали и Карамзин, главный русский историк девятнадцатого столетия, и Пушкин. А напечатано оно было впервые – и то по очень плохому списку – в 1861 году. Так что говорить о его литературном влиянии мы не можем. Мы можем говорить о человеческом типе, который в России почему-то производится. Этому типу не нужно ни выживание, ни благополучие. Ему нужна, поразительным образом, максимальная реализация, осуществление себя на страшном пути протеста.
Вторая удивительная особенность русской матрицы, тоже идущая от Аввакума, – то, что самые яростные архаисты, сторонники прошлого, оказываются самыми яростными новаторами, самыми страстными революционерами. Ведь кого едва не расстреляли из русских писателей? Достоевского. Который пришел впоследствии к абсолютной архаике, и тем не менее он боролся с властью. Потому что власть – это всегда консерватор. Власть – это всегда требование покорности.
Третья отличительная черта русской литературы – исповедальность. Это литература, которая все рассказывает через личный опыт. Ведь исповедь – это не только покаяние в грехах. Исповедь – это, если хотите, психоаналитическая техника. Все рассказать о себе, выговорить проблему – иногда и есть способ ее решить.
Христианство совершило великий психоаналитический шаг, введя институт исповеди. Ведь исповеди нет в античном мире. Книга протопопа Аввакума, хотя и написана в жанре жития, – безусловно, исповедь. Это рассказ о себе, полный, без утайки, с абсолютной откровенностью. Ведь только через личный опыт человек может понять смысл жизни.
Четвертое. Русская литература – это литература радикальная, это литература великих страстей, великих событий. И в «Житии» есть один совершенно гениальный эпизод. Если бы снимать фильм про раскол, это был бы настоящий триллер, качественный.
У Аввакума живет дома бесноватый, которого он взялся исцелить. (Это период кратковременного согласия, кратковременной симфонии с Алексеем Михайловичем.) Бесноватый иногда начинает так буйствовать, что его приходится приковывать к стене. Но когда Аввакум читает ему молитвы или когда беседует с ним, бесноватый на короткое время приходит в себя. И вот однажды, после споров у царского любимца Федора Ртищева, рассерженный Аввакум приходит домой и побивает и жену, и помощницу по дому, бедную вдову. И после этого что происходит?
В бесноватом собственные бесы от Аввакумова раздражения обретают такую силу, что он вырывает крючья из стены и начинает все вокруг себя крушить. Его с трудом связывают вчетвером, и молитва не помогает. И тогда Аввакум делает гениальный ход. Он вручает жене, и вдове-домочадице, и детям плеть и заставляет их полосовать себя этой плетью. Дальше у него замечательно сказано: «И они нехотя бьют и плачют». Он раскаялся, попросил прощения. И бесноватый успокоился. Бесы из него вышли, и он стал нормален.
Может, это обычное агиографическое бытийное преувеличение. Но что от буйства Аввакума в бесноватом проснулось собственное буйство, в это я верю абсолютно. Хотя бы потому, что истерика заразительна.
