— Он! говорить! дом рядом! — выдыхал ефрейтор вслед за словами дровосека.
Над почти опавшими акациями гордо возвышалось высокое, раскидистое дерево. Дровосек вёл прямиком к нему.
Где-то впереди, в зарослях, сухо щёлкнули два пистолетных выстрела. Бульон? Не похоже! Его револьверы бьют резче. Значит… Рите?
— Поднажми, ребята!
Кусты поредели, показался покосившийся плетень, смутно забелела стена мазанки. Какие-то фигуры дёргались, метались за плетнём; за топотом отряда Кир услышал неразборчивые выкрики, женский визг.
— Окружай! Справа, слева заходи! Двое за мной!
Очутившись у ворот, связанных из кривых жердей, малашик перешёл на шаг и свернул в сторону, уступая дорогу белым. Кир ногой сшиб хлипкие ворота — они рухнули, словно соломенные.
Перед стоящей у подножья дерева выбеленной хижиной под тростниковой крышей — двор, усеянный куриным помётом, весь в трещинах от жары. Справа козий загон, слева — кувшины высотой по пояс, накрытые плетёнками из лозняка. В полосатой тени у загона под блеяние коз катались в пыли двое. Рите — грязный, всклокоченный, красно-бурый от жесточайшего загара, — и здоровенный негр с узорами рубцов на теле, в цветастой набедренной повязке и ярко-алом ожерелье. Они сцепились не на шутку и давили друг друга что есть сил. Пистолет Ритса и боевое копьё чернокожего валялись в разных сторонах, поодаль. Как один другого не прикончил, оказавшись рядом — не понять! Рите выворачивал могучую руку негра с зажатым в ней изогнутым ножом.
Ближе к дому самозабвенно выплясывал вокруг костра какой-то жилистый угрюмый малашик, увешанный костями и ракушками. Он пел бесконечное: «Ээй-аа-дайааа-оййаа!» Кроме ожерелий и браслетов, на нём ничего не было. Невдалеке стояла тыква-бутылка. Позади танцора — перевёрнутая корзина, увенчанная отрубленной собачьей головой. Эта оскаленная голова в крови была особенно страшна; от неё прямо-таки сердце леденело.
Из-за хижины, тонко и горестно крича, высовывались женщины — замызганные и затрушенные.
Солдаты вскинули винтовки и порывисто водили дулами, не решаясь стрелять без команды. Вроде плясун безоружен — его не за что валить! А негр с ножом весь переплёлся с офицером; ну как своего уложишь?.. Изгородь по сторонам затрещала в нескольких местах — в усадьбу колдуна лез весь отряд.
— Кир! — заревел Рите. — Бей воина, я отпускаю.
Внезапно обмякнув, как в обмороке, Ван-дер-Гехт всем весом навалился на противника. Тотчас смекнув, что враг без сил, негр в алом ожерелье змеёй выскользнул из-под него и сиганул через плетень к козам. Кир выстрелил — против режущего Солнца, — и как будто попал. Но раненый воин, пошатнувшись, устоял, не сбился с хода и вторым скачком перемахнул наружную ограду. Дали по выстрелу солдаты — мимо! Курчавая голова и алые бусы замелькали, запрыгали по зарослям, удаляясь с немыслимой, невозможной для человека быстротой.
— Вторые номера — в погоню! — махнул Кир. — Брать живьём!
Танцор, казалось, не заметил ни стрельбы, ни солдат. Он продолжал выделывать фигуры своей исступлённой пляски, закатив глаза. Но движения его становились всё более резкими, дёргающимися; голова размашисто моталась на шее. Протяжное бессловесное пение сменилось воплями ужаса и боли. Солдаты в растерянности наблюдали за ним, выставив штыки.
Дровосек подкрался, держа перед собой топор. На лице его разгорался бешеный, неистовый восторг. Он стал что-то выкрикивать, тыча топором в сторону танцора.
— Что он сказал? — обернулся Кир к ефрейтору. Того трясло мелкой дрожью.
— Эта колдун. Малашик говорит — так и надо, пусть его съесть дух. Сильный дух жрать его печёнь, его нутро. Он уже мёртвый.
Танцор в конвульсиях упал на землю. Нестерпимо было видеть его чудовищные гримасы — лицо колдуна теряло облик человеческий, превращаясь в уродливую маску с выпученными глазами, с пастью бабуина. Кровь потекла изо рта, из ушей… Он перестал кричать, лишь корчился. Его безмолвные судороги напоминали движения марионетки, которой издевательски руководит невидимый и беспощадный кукольник.
Солдаты склонились над лежащим Ритсом:
— Месьер обер-лейтенант! Он жив! Дышит… Только обгорел.
