Спешившись и бросив поводья Никите, Василий быстро взошел на крыльцо. Очевидно, его уже заметили из окон дома, потому что дверь в эту минуту открылась и на пороге показалась молодая, очень красивая женщина в голубом сарафане и накинутой на плечи белой вязаной шали. При виде входящего в сени княжича свежее, как майское утро, лицо ее заалело румянцем, а большие синие глаза под дугами тонких и темных бровей вспыхнули радостью.
— Князенька, — промолвила она, — приехал-таки, родный мой! Заждалась я тебя…
— Здравствуй, Аннушка, — ответил Василий, обнимая прильнувшую к нему хозяйку и нежно целуя ее уста и щеки. — Не мог я все это время к тебе быть: родитель вовсе хвор стал, а делов что ни день, то больше.
— Совсем истосковалась я по тебе, — шептала Аннушка, возвращая поцелуи. — Чего-чего уж только не передумала, тебя дожидаючи!
— Что же думала ты, моя ласточка? Но не говори, я знаю и сам! Думала ты: завелась у Василея другая зазноба и с разлучницей тою делит он время и шепчет ей слова ласковые…
— Ой, ужели ж то истина? — скорее жеманно, чем всерьез ужаснулась Аннушка, по всей повадке Василия понявшая, что подобная беда ее пока миновала.
— Стало быть, угадал? — засмеялся княжич, снова ее целуя.
— Угадал, Василек, — засмеялась и Аннушка. — Уж тебе ли не знать сердца женского, не ведать всех его страхов и помыслов? — с ноткой ревности в голосе добавила она.
— Что было, то ушло, люба моя. А сейчас для меня лишь ты желанна, и с тобою не хочу я мыслить ни о минувшем, ни о грядущем! Был бы я могучим волшебником, каждый час, проведенный с тобой, обратил бы я в вечность!
— Как сказка золотая, речи твои, мой светлый княжич! И отколе только ты слова такие берешь?
— Для тебя, зоренька, еще и не такие найду!
— Ой, что же это я? — спохватилась вдруг Аннушка. — В сенях тебя держу! Заходи в светлицу, а я сей же миг накажу, чтобы закусить нам подали.
— Не надобно, Аннушка, я не голоден. Вот разве медку холодного велишь поднести — отказываться не стану.
— И медку поднесу, и закусишь со мною! Ужели хочешь лишить меня такой радости?
— Ну, уж коли то тебе в такую радость, будь по-твоему.
Когда молодая хозяйка вышла из светлицы, чтобы отдать нужные распоряжения стряпухе и служанкам, Василий опустился на крытую ковром лавку и глубоко задумался. В памяти его день за днем стала воскресать вся история их короткой любви.
Аннушка была дочерью небогатого и многодетного звенигородского дворянина Спицына, служившего в дружине князя Андрея Мстиславича. Однажды в Звенигород прибыл гонцом от карачевского князя немолодой уже сын боярский Данила Кашаев. Он увидел семнадцатилетнюю Аннушку на какой-то гулянке и сразу влюбился в нее без памяти. С нею он не имел случая перемолвиться хотя бы словом, но перед отъездом познакомился с ее отцом, а вскорости прислал и сватов.
Кашаев был мужчиною видным, хорошего роду, имел приличную вотчину под Карачевом и во всех отношениях являлся для Аннушки выгодной партией. А потому ее родители, имевшие еще двух дочек на выданье, долго ломаться не стали, и участь Аннушки была решена, как тогда водилось, без малейшего ее участия в этом деле.
Впрочем, Аннушка отнеслась к этому событию довольно спокойно и если поплакала немного, то больше для порядка. Она еще никого не любила. Не любила, разумеется, и Кашаева, которого едва видела. Но отвращения он ей тоже не внушал, и она рассудила, что если, выдавая замуж, родители с ее желанием все равно не посчитаются, то судьба ее сложилась не столь уж плохо.
Вскоре сыграли свадьбу, и Аннушка переселилась в вотчину своего мужа. Кашаеву было под сорок, но человеком он оказался хорошим, жену любил, и жили они ладно. Может быть, Аннушка по-настоящему полюбила бы мужа и была бы с ним вполне счастлива, если бы в глубине ее души не таилось скорее подсознательное, чем явное, чувство обиды, что он приобрел ее как вещь, не постаравшись даже расположить к себе и не поинтересовавшись, свободно ли ее сердце.
Так прошло около трех лет. За год до описываемых здесь событий Данила Кашаев по поручению князя Пантелеймона Мстиславича отправился однажды во главе десятка дружинников в город Елец и по пути встретился с отрядом ордынского посла Кутугана, ехавшего в Смоленскую землю. Кутуган был ханского рода, и потому, по установленным еще при Батые порядкам, при встрече с ним полагалось сойти с коня и стать на колени. На Руси этот обычай давно никем не исполнялся, не исполнил его, конечно, и Кашаев, к тому же не знавший, с кем он встретился.
