Насколько изменился бы мир, стань такие чудеса общеизвестны?
Но вернемся к ловушке.
Решетка с торчащим рычагом в виде руки не открывалась, как бы я ни тянул. Рыдания прекратились, едва капкан сработал, – ну хоть на том спасибо. Одно дело – гнить в стоическом безмолвии; совсем другое – когда рыдающий ребенок завывает над тобой похоронную серенаду.
Поскольку у меня не было выбора, кроме как сидеть совсем близко, я не мог не рассматривать своего «спутника». Я пришел к выводу, что он был кем-то вроде странствующего рыцаря. Старый шлем, кожаные доспехи и парчовая накидка, свернутая и подложенная под голову как подушка, – все это намекало на благородное происхождение. Он погиб, придя на помощь тому, кого считал ребенком в беде. Кем бы он ни был, мы с ним близки по крайней мере в этом.
Интересно, сколько он продержался, прежде чем пал жертвой обезвоживания? При ближайшем рассмотрении я сделал мрачное открытие: бо́льшая часть его кожаного нагрудника хранила следы зубов.
Мне пришла в голову мысль, что библиотекарь может прийти на помощь, и я потратил, наверное, четверть часа, призывая его. Но чем больше я звал кота (задумка изначально была бестолковая), тем больше задавался вопросом: чего именно жду от него? Чтобы он позвал кого-то на помощь? Маловероятно. Как там говорил Байрон: стоит библиотекарю отправиться на поиски книги, ничто не собьет его со следа?..
Хотелось бы избавить себя от досадной необходимости записывать все беспокойные мысли, которые пронеслись в моей голове, пока я сидел на коленях мертвого рыцаря. Но от кого я буду скрывать правду? От полки, на которой эти записи настигнет забвение? От еще одного капкана, еще одной ямы, из которой мне не выбраться? Или, возможно, я хочу скрыть правду от себя?
Проблема в том, что я не уделил должного внимания темам, о которых стоило подумать. Перед лицом медленной смерти я должен был поразмыслить о своей жизни с Марией – как той, которую мы разделили, так и той, о которой мечтали. О жизни, прерванной моим высокомерием и ханжеством.
Но я не углубился в такие сожаления.
Вместо этого я подумал о том, как усердно обманывал себя на протяжении месяцев после нашего расставания. Сначала я скрывал свои сомнения, потом отчаяние, а потом страх. Как-то слишком много пороков, чтобы все свалить на крошку. Совесть не позволяет мне так поступить.
Я вспомнил пожилую женщину, которую давным-давно увидел у подножия Башни, – она просматривала записи Бюро находок с решимостью, которая в начале моего собственного испытания казалась далеко не благородной. Я счел ее слабой и невротичной. Я верил, что сам превзойду такую ловушку. Надежду. Каковы ее параметры? Какая у нее длина? Куда она ведет? Когда она становится привычной, машинальной, затмевая не только сомнения, но и действие, искупление, а также жизнь?
Я снова и снова думал не о Марии, а об Эдит: о ее терпеливости, стойкости, уравновешенности и здравомыслии, которые превозмогали все мои плохие стороны. Я думал о наших случайных объятиях и обо всех минутах, когда судьба вверяла нас друг другу, – все было невинно, и все же… Да, без чувств не обошлось. И я хотел выжить, потому что знал: тогда мы снова увидимся.
Разве это неправильно? Разве нельзя тосковать по тому, чего ты можешь достичь?
Я провел, наверное, час в состоянии полнейшей сумятицы, прежде чем решил, что лучше умереть, пытаясь спастись, чем умереть, жуя собственную одежду.
Гордый школьный учитель возобладал во мне, и я подумал: «Итак, перед нами головоломка». Наверное, ход моих размышлений был очень глупым. Но я усвоил на собственном опыте, что немного высокомерия перед лицом смерти не худший вариант.
Я изучил медный пол, зеленые столбы, обозначающие «береговую линию», к которой мне в конечном итоге придется прыгать, а также безупречный купол над головой. Выворачивая шею так и этак, я все время спотыкался о своего спутника. Ситуация превращалась в комическую. Я старался не думать о нем, потому что знал: он смотрел на эту комнату часами, днями, пока не иссох. Задумался до смерти. Так что и мне это не сулило ничего хорошего.
