И сразу со всех сторон понеслось веселое: «Елбана, Елбана! Давай его! Самый что ни есть председатель!»
Елбан — Ефим Оглоблин, здоровенный верзила, сын хозяина единственной на селе лавки. Он, этот Елбан, первый заводила на селе. Ни одной потехи без него, ни одной драки. Кулаки у Елбана что твои кувалды, морда всегда бордовая от самогонки.
Несколько парней восстали против Елбана, да куда там: вся его компания загикала, засвистала, кто-то кому-то под шумок дал по шее. А первый Елбанов приятель Никита Урезков сказал: «Ежели не Ефим, то и ячейки никакой не будет».
На том и порешили.
Сельсовет отдал ячейке пустовавший дом отца Семена, что рядом с церковью, под клуб и избу-читальню. Елбан со своей компанией обрадовались несказанно: не надо будет теперь голову ломать, где проводить вечерки — свое место есть.
И пошло-поехало: что ни вечер — в клубе пьянки, пляски под гармошки, игры в фанты с поцелуями, драки, визг и хохот.
Месяца два хлестало это буйное веселье через край. А потом вдруг разом пошло на убыль. Оказалось, что у ячейки совсем иные дела, чем плясать да играть в фанты с поцелуями. Потребовались срочно добровольцы для борьбы со всевозможными бандами из недобитых колчаковцев, которые начали скапливаться по лесам и дальним заимкам; понадобились бойцы в продовольственные отряды для изъятия хлебных излишков у зажиточных мужиков.
Елбан первым сказал, сплюнув на грязный, затоптанный пол клуба:
— Это пущай большевички заботятся. А мне с имя никак не по пути.
С той поры клуб опустел, а ячейка, которая и без того лишь числилась на бумаге, совсем перестала существовать. Остались верными комсомолу несколько парней из бедняков да два-три батрака. Они было принялись помогать продотрядчикам, но однажды ночью трех из них кто-то избил по-страшному; двое кое-как оклемались, а третий вскоре помер.
Больше о комсомольской ячейке в Елунино разговоров не было. До весны. И вдруг по селу разнеслась весть: на сборке скликается митинг молодежи, приехал, мол, какой-то важный чин из уезда и будет говорить.
Это было как раз на той неделе, когда сгорела усадьба Захара Лыкова, а в памяти еще были свежи два страшных и загадочных убийства — секретаря партячейки и первого председателя сельсовета. Поэтому молодежь не очень-то охотно собиралась на митинг. Родители многим просто запретили идти на сборню. Говорили: ему-то, мол, что, энтому из уезда, покалякает себе на потеху и уберется восвояси. А мы тута расхлебывайся за него.
Леньке очень хотелось пойти на сборню. Он еще ни разу не бывал на митингах и совсем не знал, что это такое. Торопливо управившись со своими делами по хозяйству, он дважды выбегал на улицу, но никак не мог решиться уйти со двора. Постоит, постоит и вернется обратно. Заковряжиха посматривала на него подозрительно:
— Ты чего мечешься? Ежели на митинг задумал — гляди! Шкуру спущу. Еще энтого не хватало, чтобы по всяким бесовским сборищам шалался.
— Не-е,— уныло протянул Ленька, присаживаясь на рассохшуюся кадку.— Я так...— А сам подумал: «Пойду!»
Дождавшись, когда Заковряжиха ушла в избу, он быстро вскочил, шмыгнул за ворота. Первым, кого он увидел на улице, был Яшка. Тот неподалеку играл с ребятами в свайку, чего-то кричал визгливо и хохотал.
— Вот дрянь, — в сердцах сплюнул Ленька и остановился расстроенно, не зная, что делать. Яшка замахал Леньке рукой:
— Айда сюды, Приблудный!
Ленька молча отвернулся.
По дороге, из Старого конца, шел дядька Аким Подмарьков со своим неизменным плотницким топором за поясом. Поравнялся с Ленькой, кивнул ласково:
— Здоров, Лень. Ты-ка чего стоишь, не бежишь на митинг? На сборне уж полно ребятни.
— Да вот...— замялся Ленька и невольно оглянулся на Яшку.
— А ты-ка не слушай никого и не оглядывайся. Иди. Для вас, для таких, как ты, разговор будет. Хороший разговор, про ученье, про то, как новую жизнь ладить...
Ленька улыбнулся смущенно, потом вдруг решительно махнул рукой и побежал.
Яшка закричал вдогонку:
— Эй, ты куды? Куды, спрашиваю? Вот счас мамане скажу!
Но Ленька не оглянулся: будь что будет! По пути он заскочил за Култыном. Тот в это время, потный и красный от натуги, тащил на спине по двору ухмыляющегося во весь широкий рот Быню — Петьку Драчева, который покрикивал весело:
