Больше он не появлялся. При встречах смотрел мимо выпуклыми, в лопнувших розовых сосудиках.
И все же она осуществила свою мечту: благодаря старику поменяла ненавистную Менегелиеву на отдельное жилье. К жилью прилагалась нагрузка в виде нежеланной беременности. Просто Нинка утром сунула, как всегда, зубную щетку в рот – и ее всю так и вывернуло в раковину.
Отдельное жилье пришло опять-таки совсем не такое, каким рисовала его себе Нинка. Черный от старости двухэтажный дом под снос на восемь семей на окраине города. Оба этажа пробивали своими чумазыми дебелыми туловищами несколько печей. В восьми сараюшках за ржавыми замками хранились поленницы, чтобы кормить прожорливые печи с восьми сторон.
У забора в лопухах нагло, всеутверждающе, как издевка над Нинкиной мечтой, кренился черный дощатый нужник, распространяющий в радиусе километра стойкий кислый запах. Им было пропитано всё, в том числе угловая комнатка с кухней, где ютились Нина с малюткой. Одежда пахла уборной. Еда пахла уборной. Трава во дворе пахла уборной. И когда она заходила в автобус, ей казалось, у пассажиров брезгливо подрагивали ноздри.
В довершение позора, когда Нинка гуляла с коляской, в которой спала Юлька, встретилась одноклассница, затащила к себе. Водила по влажно убранным комнатам в тяжелых коврах и дорогой мебели, показывала просторные кухню, лоджию. Под конец завела в сердце квартиры – ванную. У Нинки заныло сердце.
Это был маленький уютный мирок, выдержанный в нежном розовом цвете. Пружинящий под ногами розовый непромокаемый коврик, на дверных крючках пушистые розовые полотенца и халаты. Розовая занавеска, ванный набор с розовыми колокольчиками бра. На стеклянных полочках теснились длинные узкие и приземистые пузатые флаконы с бальзамами, солями, кремами, шампунями и прочими женскими колдовскими снадобьями и притираниями.
… Придти с работы, запереться в розовом тесном благоухающем пространстве, скинуть халатик, шагнуть в высокую потрескивающую шапку пены… И все тревоги мира пронесутся мимо, не задев потайного женского царства-государства.
Из гостеприимной подружкиной квартиры Нинка вышла больная. Не больная, хуже – убитая.
По каким только кабинетам она ни ходила, на чьи высокие столы ни клала сверток с описавшейся от крика Юлькой. Каких комиссий к себе ни водила: показывала промерзшие, в серебристом инее, стены и черные плесневелые углы. Просила зафиксировать отметку столбика в двенадцать градусов на термометре. На улице спицей тыкала бревна: видите, гнилье, труха сыплется.
Вызывала пожарников, шумела:
– Вы вообще там в своем уме?! Ведь каждую весну проводку заливает талой водой с дырявой крыши, пожара ждете, что ли?!
Не делай добра, не получишь зла. В полной мере Нинка прониклась выстраданным смыслом чьей-то осторожной мудрости. В Международный женский день их дом на восемь семей вспыхнул и сгорел дотла, как свечка, в полчаса.
Жильцы успели повыскакивать в окна, в чем были, все, кроме зажиточных мужа и жены Гришуниных, которые по причине зажиточности имели на окнах железные решетки. Со стороны их комнаты, самой обгоревшей, как потом показала экспертиза, и полыхнуло. Оно понятно: печку-то они не топили, экономя дрова, а обогревались ворованным электричеством. Из экономии же включали не магазинный обогреватель, а сами соорудили «калорифер»: поставили на попа кирпич, обмотанный голой спиралью.
Всем всё понятно, кроме участкового. Всё вызнавал, почему это Нинка, столько лет (соседи с готовностью подтвердили) безвылазно ночевавшая дома, накануне пожара почему-то спала с дочкой у подружки на огороде (почему, почему, Восьмое марта отмечали, чего тут непонятного). И почему за неделю до известного события Нина увезла телевизор, магнитофон и пылесос (соседи подтвердили) – куда, куда, в ремонт, вон квитанции. Алиби железное.
И это вместо благодарности за ее неравнодушную жизненную позицию, за то, что зазывала комиссии, била во все колокола, трепала себе нервы. Да и зачем было Нинке брать грех на душу, если погорельцы не только не выиграли, а по всем статьям проиграли, в прямом смысле зависнув между небом и землей?
