Маленькая Юнгманова площадь, наверное, была когда-то идиллическим уголком. Ведь именно на ней, в середине круглой клумбы с белыми розами, поместили памятник славному лингвисту спокойного девятнадцатого века. Однако ныне Йозеф Юнгман, важный и уравновешенный чешский классик, поглядывает из своего кресла на бешеное круженье у своих ног: спокойный уголок постепенно превратился в один из наиболее безумных пражских перекрестков.
Пожилой человек, шедший в тот вечер на шаг впереди меня, видимо, желал подвергнуться экзамену по ясновидению, выдержке и ловкости, каким является переход через этот перекресток в вечернее время. Ко всему этому он нес еще под мышкой две тяжелые книги, а левой рукой, в которой находился зонтик, придерживал шляпу, потому что кружили не только автомобили, но и ветер. Ему посчастливилось. Его лишь слегка задело крыло автомобиля, и когда он пошатнулся, я вовремя подхватил его. Корректный от природы, я помог ему поднять выпавшие из его рук тяжелые фолианты. Он был очень бледен и растерян, и я не оставил его, привел в кафе на углу, заказал по рюмке коньяку.
— Я — Игнац Крал, поверенный Промыслового банка, — представился он мне, отхлебнув глоток коньяку и запив его водой. — Я очень обязан вам. Вы спасли мне жизнь.
— Не так жизнь, — откликнулся я, — как вот эти толстенные книги. Автомобили вряд ли стали бы с ними церемониться.
Крал нежно прижал к себе свои книги.
— Мне было бы жаль их, — сказал он. — Видите ли, я балуюсь филателией, — он постучал по обоим томам. — Было бы обидно потерять часть своей коллекции.
Только теперь этот пожилой человек вызвал у меня живой интерес. Я знавал многих филателистов мальчишеского возраста, но никогда не встречал ни одного, которому, на мой взгляд, было под шестьдесят. Я припомнил свой тонкий ребячий альбомчик, мысленно взвесил оба фолианта и спросил их хозяина с должным уважением:
— Это ваша коллекция?
Крал посмотрел на меня как-то искоса, слегка прикрыв веки. Спустя несколько месяцев после нашего знакомства, я понял, что такой его взгляд означает изобличение в филателистическом невежестве. Что-то вроде учительского: «Садись, получай кол».
— Да нет, это лишь часть ее. Кое-какие мои швейцарские марки.
Я вспоминал: когда мне было двенадцать и даже четырнадцать лет, марки этой маленькой страны — на них был изображен Вильгельм Телль — вполне умещались на одной, да и то, кажется, неполной страничке моего альбомчика. А тут два таких толстых тома! Я высказал свои мысли вслух. Господин Крал снова одарил меня своим косым взглядом. Потом он принялся объяснять, что, хотя швейцарских марок имеется только около трехсот, настоящий коллекционер найдет среди них тысячи разновидностей в зависимости от типографских плит, бумаги, оттенков цвета и видов зубцовки, не говоря уже о штемпелях, надпечатках и других редкостях.
Все это, суммированное мною сейчас в одном, правда, довольно пространном предложении, пан Крал, уже совсем пришедший в себя, излагал добрых полчаса. Это была настоящая научная лекция, которая украсила бы любую университетскую кафедру. Она состояла из глав, и после каждой из них пожилой человек делал паузы, выпивая при этом по глотку воды. Абзацы он отсчитывал на пальцах, начиная их словами: во-первых, во-вторых, в-третьих… Когда он говорил тише, то я ясно видел места, напечатанные петитом, а поднятый указательный палец означал, что сказанное следует отнести к подстрочным примечаниям. И, как всякий научный труд, лекция его была насыщена множеством цифр, дат, названий мест, книг, журналов, каталогов и авторитетов.
За эти полчаса он порозовел, между тем как я чувствовал, что бледнею и у меня кружится голова. Лишь когда он протянул руку за фолиантом, чтобы дополнить, как он выразился, свою теоретическую лекцию практической иллюстрацией, я пришел немного в себя. Мои силы внезапно восстановила та давняя двенадцатилетняя пора, которую каждый человек носит в себе до самой смерти, и я ощутил вдруг огромное любопытство к коллекции пожилого господина. То, что я увидел, не было даже в дальнем родстве с моими мальчишескими марками, замусоленными, порванными, жалкими, казавшимися прекрасными лишь детскому воображению. Ни один паренек не смел даже и мечтать о таком волшебном кладе, о таком великолепном музее. В этих томах, лист за листом, швейцарские марки приятно радовали глаз своими нежными красками, иногда отделенные одна от другой, как танцовщицы, или, наоборот, выстроившиеся, как рота солдат, строка за строкой. Много раз отдельные марки или даже целые группы марок повторялись и, на мой взгляд, выглядели совершенно одинаковыми, однако для господина Крала они были полны существенных различий. Иные, густо устланные марками страницы, внезапно сменялись, скажем, лишь одной единственной строкой марок. Но бывало и так, что в центре целой страницы сияла одна единственная марка, по-видимому, из-за своей ценности заключенная в прозрачный блестящий конвертик. Тогда большое белое бумажное пространство вокруг нее казалось ореолом.
