Весь пыл как рукой сняло у хозяина.
– Исподволь, Афанасьевич, для пригоды собирает князь Старицкой казну невеликую. Авось занадобятся, упаси Егорий Храбрый, и кони ратные да пищали со стрелы.
– Где же мне таку силищу денег добыть?
– А ты ожерелье… Да не скупись – не для пира, поди.
И, запрокинув вдруг голову, повелительно отрубил:
– Володимир Ондреевич, Старицкой-князь, показал милость мне, Курбскому и Щенятеву изоброчить оброком бояр для притору[36] на божье дело.
Сутулясь и припадая немощно на правую ногу, поплелся Симеон к подголовнику за оброком, коим изоброчил его Старицкой-князь.
Пользуясь властью старосты, Васька посылал Онисима на такие работы, в которых принимал участие сам, и неотступно следил за каждым шагом его. Он знал, что веневский отказчик бродит по округе, подбивая холопей идти в кабалу к тульским боярам, и не надеялся на старика, обезмочившего от лютой нужды.
– Не выдержит, – скрипел зубами староста, испытующе поглядывая на Онисима, – продаст Клашеньку в кабалу.
Каждый раз, когда неожиданно исчезали из деревушек парни и девушки, Выводков твердо решал пасть князю в ноги и вымолить согласие на венец.
Но дальше курганов он никогда не заходил. Вся решимость рассеивалась, едва вдалеке показывались хоромы боярские. Недобрые предчувствия гнали его назад, к починку, ближе к своим. Возбужденное воображение рисовало картины, полные мрака и ужаса. Сердце падало при мысли о том, что прямо из церкви, после венца, его жену уведут в подклет для того, чтобы ночью запереть в опочивальне Симеона. Жестокая ненависть охватывала все его существо.
– Поджечь, – хрипел он, до боли сжимая железные кулаки. – Свернуть ему шею! – Но в мозгу тысячами молоточков насмешливо отдавались бессилие и безнадежность борьбы со всемогущим боярином.
С каждым днем Онисим становился мрачнее и замкнутее. Он почти не разговаривал с Васькой, а при встречах с дочерью терялся, робел или, без всякой причины, набрасывался на нее с кулаками и бранью.
Выводков не знал, что предпринять. Перед ним было, как казалось ему, три выхода: бежать с невестою в леса, просить боярина отказаться от своего права на первую ночь с молодою – или выдать старика, затеявшего в последние дни шашни с отказчиковыми людишками.
Первый выход представлялся самым удобным и легко выполнимым. Но его резко отвергла Клаша.
– Уйдем, – заявила она, – а что с тятенькой сробит князь? Не можно мне грех смертный принять на себя.
В Успеньев день рубленник неожиданно объявил невесте:
– Иду к боярину тому толстопузому. Вечор споручил он мне все ендовы и мушермы расписать резьбою пригожею да посулил за робь за мою пожаловать меня всем, на что челом буду бить.
Глаза его блеснули робкой надеждой.
Клаша по-матерински перекрестила жениха и без слов ушла из клети в сарай.
Тешата очнулся от шагов и продрал слипшиеся красные веки.
– Лехшает аль не дюже?
Сын боярский осклабился.
– Како помелом всю хворь повымело. Токмо ноженьками покель еще маюсь.
И кулаком расправил усы.
– Пошто далече присела? Шла бы ко мне.
Девушка доверчиво подвинулась. Худая, вся в кровоподтеках, рука жадно обвилась вокруг ее шеи. Шелковый завиток, упавший на матовый, выпуклый лоб, забился золотистыми лучиками под мужским дыханием.
– Улыбнулась бы хворому!..
Ей стало не по себе от взволнованного шепота и горящих, как у кошки, зачуявшей добычу, зеленоватых зрачков.
– Тако, девонька, пришлось сыну боярскому (он особенно подчеркнул последние слова) в кабалу угодить.
Рука туже сжимала шею; пальцы, будто невзначай, шарили по плечу и ниже, к упругим яблокам грудей, а губы страстно жевали медвяно пропахнувший шелковый завиток.
Клаша осторожно отвела его руку и попыталась подняться.
Тешата лязгнул зубами и зарычал:
– Сиди!
Не в силах больше сдержаться, он навалился на девушку.
– Выйду, с Господней помочью, из кабалы – первой постельницей тебя пожалую!
– Не займай! Закричу!
Возившийся на дворе подле изломанной колымаги Онисим услышал голоса и заковылял к сараю.
Сын боярский неохотно выпустил девушку.
– А и норовиста царевна твоя! Ей бы не в починке жить, а кокошник носить!
