Холопи стояли позади, не смея пошевельнуться. Обессиленный князь перевел, наконец, грузно дух.
– Квасу!
Тешату потащили в подвал. Вскоре оттуда донесся сухой хруст костей.
Ряполовский оттолкнул поднесенный холопем ковш и истомно зажмурился.
К нему подошел отказчик.
– Не пожаловал бы ты, господарь, людишек сына боярского к себе на двор согнать?
Боярин погрозился шутливо:
– Гоже бы по чести творить.
Он расплылся в самодовольной улыбке и оскалил желтые тычки зубов.
– Чуешь, хрустит?
– Чую, осударь.
И с трудом выдавил на лице угодливую усмешку.
– Были бы косточки, а хруст для тебя, князь-боярин, завсегда обретется.
Симеон расчесал короткими пальцами бороду, взял ковш и, гулко глотая, опорожнил его.
– Погожу, покель сам в ножки поклонится! – нарочито громко крикнул он, чтоб было слышно в подвале, и, заложив за спину руки, пошел вразвалку к достраивающимся хороминам. – Бери, дескать, все с животом[30], токмо помилуй! Ху-ху-ху-ху!
Васька встретил боярина, распластавшись на крылечке, подле сеней.
– Скоро ли, староста, палаты поставишь?
Выводков поднялся с земли.
– Почитай, готовы без малого. – И, сделав движение к хоромам, согнулся дугой. – Не покажешь ли милость на кровлю взглянуть?
Ряполовский поднялся по винтовой лесенке на кровлю. За ним скользили тенями спекулатарь и староста.
С нескрываемым восхищением любовался князь шатрами-башнями, осторожно ощупывая причудливую резьбу по углам.
Рубленник скромненько потупился.
– С благословения твоего, господарь, сведем мы шатры бочками да окожушим решетинами мелкими.
– Роби, како помыслишь.
Они прошли в терема. Староста с каждой минутой все более смелел, забывая разницу между своим положением и боярским, и держался почти как равный.
– Тут, в чердаках[31], мы окна сробим. А для прохладу твоего – гульбища[32], балясами огороженные. Таки, князь, хоромины будут – малина!
Уходя, Симеон милостиво протянул старосте руку для поцелуя и, сосредоточенно уставившись в небо, тупо обдумывал, какой бы подать холопю, хотя бы для видимости, совет. Он уже начинал сердиться и, чтобы как-нибудь вывернуться, топнул ногой.
– Все ли упомнил?
Едва скрывая презрительную усмешку, Выводков отвел лицо и приложил руку к груди.
– Все, господарь.
Князь неожиданно щелкнул себя по лбу и сразу заметно повеселел.
– Эка, упамятовал! Ты прапорцы[33] сроби на краях чердачных!
Рубленники кончали работу. Завидя боярина, они дружно упали ниц.
Князь устало спустился в подклет.
– А пошто скрыни не сроблены?
Староста собрал морщинками лоб.
– Ни к чему скрыни холопям.
– Хо-ло-пям?
Глыба живота Ряполовского ходуном заходила от смеха.
– Смердов хоромами жаловать?!
Чувствуя, что вместе с нарастающим раздражением к груди подступает порыв кашля, боярин присел на чурбак и осторожно, открытым ртом, вобрал в себя воздух.
Спекулатарь бросился из подклета и тотчас же вернулся с ковшом, полным кваса.
– Испей, господарь!
Симеон пригубил ковш и натруженно встал.
– Завтра же скрыню поставить!
Невеселый шел Васька в починок. Сиротливо болтался за спиною оскорд и глухо звякали на поясе большие ножи.
Клаша поджидала рубленника на огороде. Он присел на меже подле девушки и закрыл руками лицо.
– Об чем ты?
Выводков согнул по-старчески спину.
– Зря палаты те ставлю…
Голос его задрожал и оборвался.
– Аль не любо боярину?
При упоминании о Ряполовском рубленник точно очнулся от забытья и, вскочив, неожиданно разразился жестокой бранью.
Клаша гневно рванула его за плечо.
– По костре стосковался?
Он грубо ее оттолкнул.
– Спалю, а тамо пускай со мною творят, чего пожелают!
Ткнувшись подбородком в ладонь, девушка молча пошла к избе отца. В склоненной на полудетское плечико голове ее, в медлительности шага и чуть вздрагивающей, точно от скрытых рыданий, спине, в тонких изломах всей стройно вылепленной фигурки было что-то до того скорбное и умильное, что у Выводкова, помимо воли, сразу растаял гнев.
– Клаша!..
Лицо его вытянулось и потемнело. Пальцы судорожно щипали русый пушок бороды.
– Не гневайся на меня, бесноватого!..
И, двумя прыжками догнав девушку, благоговейно приложился к шелковому завиточку, непослушно выбившемуся из-под холщовой косынки.
