Смиренно выслушав брань, он чуть приподнялся с пола и заискивающе улыбнулся.
– Нешто не ведаю аз, что токмо господаревым разумением земля держится?
– А пошто смердам терема ставишь?
– Дозволь молвить, князь-господарь! – И – молитвенно: – По хороминам и подклет. Таки хоромины сотворю, – ни у единого другого князя не сыщешь! – С каждым словом он увлекался все более. – Самому великому князю не соромно таки хоромины на Москве ставить!
Симеон, захватив в кулак бороду, мерно раскачивался. Речь холопя пришлась ему по душе. Он уже отчетливо видел и гордо переживал восхищение соседей перед будущими хороминами, их зависть и несомненное желание купить или каким угодно средством выманить у него рубленника.
– Гоже! Роби, како сам умишком раскинешь.
Васька стукнулся об пол лбом и отполз к выходу.
– Токмо памятуй: не потрафишь – на себя, умелец, пеняй!
Еще усерднее прежнего принялся Выводков за работу.
К концу месяца вернулась из губы Клаша.
Прежде чем поздороваться с гостьей, рубленник с гордостью объявил:
– Не зря хоромины ставлю.
Она обиженно надула губы.
– А мне и невдомек, что ты, опричь хоромин, не поминал никого.
Васька сжал девушку в железных объятиях своих.
– Ничего-то ты, горлица, не умыслишь! По хороминам и доля наша с тобой обозначится.
Он увлек ее в сарайчик и с воодушевлением рассказал о своей затее.
– Колико раз зарок давал рушить темницы холопьи…
– Ну и…
– Ну и рушу!
Девушка пытливо заглянула в его глаза.
– Не поднес ли тиун вина тебе ковш?
Выводков набрал полные легкие воздуха и шумно дыхнул в лицо Клаше.
– Опричь воды, и не нюхивал ничего. – Голос его задрожал. – Не можно мне глазеть на подклет и хоромины в вотчинах господарских. В хороминах и простору и свету, колико хощешь…
Клаша сочувственно поддакнула:
– Нешто не ведаю аз, что в тех подклетах впору не людишкам жить, а мышам гнезда вить?
Он высоко поднял голову и заложил руки в бока.
– И запала мне, Клашенька, думка таки хоромины сотворить, чтобы подклет с терем был, а терема чтобы вроде звонницы держались да и не рушились.
Девушка тревожно поднялась и перекрестилась.
– А не ровен час – рухнут хоромины?
Рубленник уверенно прищелкнул пальцами:
– Тому не бывать. Все по земле мною расписано.
Раздув торопливо лучину, он провел палкою по земле несколько линий.
– Ежели к тоей балке вторую таким углом приладить, вдвое крат выдержит на себе ношу. Потому аз тако разумею: не силы страшись, а ищи ту середку, куда сила падает.
Один за другим обозначались на земле затейливые узоры и стройный ряд кругов и многоугольников.
По-новому, властно и вдохновенно звучали его слова.
Клаша ничего не понимала. Но она и не пыталась вслушиваться в смысл речей. Ей было любо не отрываясь глядеть в затуманенные глаза, отражавшие в себе такую безбрежную глубину, что захватывало дыхание и от сладкого страха падало сердце. Чудилось, будто уносилась она куда-то в неведомый край, где воздух синь, как глаза вошедшего в ее душу этого странного, так не похожего на других человека, где не видно земли и со всех сторон из-за прихотливых звездных шатров льются прозрачные звуки неведомых песен, таких же желанных, смелых и гордых, как его неведомые слова.
Васька неожиданно рассмеялся:
– Да ты никак малость вздремнула?
Она вздрогнула и прижалась к его груди.
– Сказывай, сказывай… – И, одними губами: – Радостно мне, Вася, и страшно…
– Страшно пошто?
– Памятую аз, еще малою дитею была. Приходил к нам умелец однова. Горазд был на выдумку особную – выращивать яблоки. А еще умел на воду наговаривать: покропишь той наговоренной водою кустик, николи мороз не одюжит его. Боярин заморские кусты держал, и ништо им: никаки северы не берут.
Выводков любопытно прислушался.
– И каково?
Она печально призакрыла глаза.
– Из губы приходили. Да суседи, князь-бояре с монахи, пожаловали. Дескать, негоже холопям больше господарского ведати. И порешили, будто умельство у выдумщика того от нечистого.
– Эка, умишком раскинули, скоморохи!
– Про умишко ихнее аз не ведаю, а человека того огнем сожгли.
Болезненно морщился огонек догоравшей лучины. На стенах приплясывали серые изломы теней. В щели скудно сочилась лунная пыль, в ней таял любопытно подглядывавший из-за кучи тряпья на людей притихший мышонок.
