Только напрасно князь полагал, что это будет Юлий. Любомир плохо знал своего сына, то есть совсем не знал. Княжич принял чреватую зловещими последствиями головоломку, как рядовую игру ума, не слишком даже занимательную. Просто невнятица. Самодурство.
Он невесело хмыкнул и сложил пергамент в точности, как получил его из рук государя — указом, что против Милицы, наружу. Получив у стражников дополнительные разъяснения, он отыскал дорогу на верхнюю площадку огромной мраморной лестницы, что вела к выходу. Снизу от хлопнувших двойных дверей, трепеща развевающимися разрезами, прытко взбегал Ананья, верный человек Рукосила.
— Что у вас? — выпалил он, задыхаясь. — Дайте!
И вмиг цапнул указ. Ему достало взгляда, чтобы ухватить суть. Сложив указ заново, вернул его Юлию.
— Милица у дверей, — просипел он взвинченным полушепотом и глянул вниз. — Спрячьте. Только Дермлиг.
Еще раз пугано озирнувшись (со двора доносился шум толпы), Ананья юркнул в одну из дверей.
Юлий едва одолел десяток ступеней вниз, когда распахнулись двери, слуга прянул в сторону, изогнувшись в поклоне. Через порог ступила, гордо откинув увенчанную цветами голову, подобрав полы всколыхнувшегося багрянцем платья, великая государыня Милица. За нею теснилась свита.
— Прочь с дороги! — молвила она, быстро всходя по ступеням. Потому что Юлий так и застыл посредине пролета, сжимая в руке указ.
— Простите, великая государыня, — сказал он, вздрогнув, как вышедший из задумчивости человек.
Юношеский голос Юлия заставил Милицу приостановиться. Она вперила в него сверкающий взор. У подножия лестницы толкалась свита — запыленные, встрепанные от верховой езды дворяне с обветренными лицами. В кольчугах и при оружии. А Милица, не вымолвив больше ни слова, протянула руку за указом. Юлий отдал.
Несомненно, это была не та Милица, юность с печальными глазами, из-за которой там, в палате, утомительно препирались Любомир и Рукосил. Та, весенняя Милица не могла так сразу, переменив легкий шелк на тяжелый кровавый бархат, невесомый покров на брызги пламенеющих роз вокруг чела, — не могла, переменив внешность, переменить и нрав, так резко и безжалостно расстаться с тихой сосредоточенностью. Зарницы потаенного огня вспыхивали в сумрачных взорах государыни, внутренний жар раздувал крылья бледного носика, когда она читала указ. Вот что было невозможно — переменить вместе с платьем душу.
Возвращая считанные мгновения назад пергамент, Ананья непроизвольно сложил его исписанной стороной внутрь, не замечая в спешке, что открыл тоже исписанный оборот — ту сторону, что содержала распоряжения против Рукосила.
— Куда ты сейчас? — спросила Милица, возвращая Юлию указ.
— Начальник великокняжеской стражи сотник Дермлиг.
Она кивнула и вновь перехватила подол, приподняв его выше щиколоток.
— Останьтесь, — бросила она своим дворянам, которые гремели железом на первых ступенях лестницы. И с проворством злющей девчонки исчезла за дверью.
Один из брошенных столь небрежно дворян вопреки недвусмысленному указанию устремился было за госпожой, но перед громко захлопнутой дверью смешался, растеряв и запал, и уверенность.
Юлий узнал его — это был Шеболов сын Зерзень. Некогда ближайший сподвижник Громола. А теперь, выходит, он обретался в том же качестве дворового человека возле Громоловой мачехи.
Терзая коротенькую бородку, Зерзень озирался, не замечая Юлия как пустое место. В высоком и стройном юноше трудно было признать порядком изменившегося за пять лет княжича. А сам Зерзень мало изменился, только что возмужал и заматерел. Черты его несколько огрубели — в ту самую меру, чтобы красота его в предчувствии грядущего увядания обрела полное совершенство и законченность. Он был прекрасен, как юный супруг богини. Наряд Зерзеня поражал кричащей, не знающей счета роскошью: золото и драгоценности отягощали грязное дорожное платье.
— Исполняй, что велено! — грубо прикрикнул Зерзень, уловив на себе пристальный взгляд парня, которого он, вероятно, принял за мальчишку садовника.
Юлий безмолвно повиновался.
Во дворе оставалась только принявшая лошадей челядь, да несколько бездельников, глазевших на тяжелую упряжку восьмериком. Очень длинные дроги кареты позволяли поставить между сидением кучера и кузовом два сундука. На запятках меж огромных колес с точеными спицами могли бы уместиться несколько человек выездной прислуги. Восемь лошадей парами на длинных постромках и длинная карета — громоздкий выезд растянулся в общей сложности шагов на семьдесят. Покрытые мылом кони измучено переступали и поматывали шеями, тканая сбруя вымокла…
