— Исключить?..
— Но мы не можем этого сделать, — остудил горячие головы Чепчуг. — Мы не располагаем свидетельствами, которые позволили бы исключить злонамеренное волшебство. Однако мы можем принять такую возможность в качестве условного допущения: недуг княжича Юлия имеет естественную природу, а не вызван кознями чернокнижников. Мы обязаны сделать допущение, если хотим продвигаться дальше.
Тихонечко звякнув, Золотинка осторожно возвратилась к мытью склянок. Никто, впрочем, и не глянул в ее сторону.
— Могу только доложить вам, — продолжал Чепчуг, деятельно переставляя по прилавку горшочек с мазью, — что, совершив все первоначальные изъятия, то есть исключив все, что можно исключить, не покидая почву науки, и допустив все, что можно допустить, ощущая эту почву под ногами, я пришел к выводу, что болезнь наследника Юлия есть следствие внезапного душевного потрясения, называемого в обиходе испугом.
Слушатели переглянулись.
— Чепчуг! — протянул Лямуд с разочарованием. — Об этом… это все так прямо и сказано в государевой грамоте.
Лекарь пренебрежительно отмахнулся:
— Я не бунтовщик. Но едва ли кто-нибудь из самых верных подданных государя решится с чистой совестью утверждать, что государевы указы обнаруживают научный подход. Указ указом… А я вам говорю, что болезнь княжича происходит из тончайших душевных переживаний. Нарушена сопряженность душевных субстанций — вот где причина! Следовательно, излечение должно состоять в том, чтобы восстановить нарушенное равновесие и сопряжение умственных связей. Чтобы вправить повредившийся ум, нужно как бы возвратить княжича назад, именно в то положение, когда и произошел сдвиг. Возвратившись на роковое распутье, ум больного получит возможность избрать правильную дорогу и возвратиться к самому себе. И на то есть примеры у древних: у Сальватория, у Хорузия и, конечно, у Абу Усамы. Правда, Хорузий толкует несколько иной случай… Словом, друзья мои, позволю себе напомнить, с чего начал: каждый из вас, вообще, любой встречный-поперечный может излечить Юлия. Напугав больного, пишет Абу Усама, которому я вполне доверяю в этом вопросе, действительно, до глубины души его испугав, следует тотчас же, без промедления, открыть ему вздорную природу испуга с тем, чтобы встревоженный ум больного возвратился к основаниям разума.
Старый лекарь кончил. Под воздействием смелой мысли Абу Усамы маленькое товарищество вокруг чадящей свечи притихло. Сокрушенно как-то крякнул Лямуд:
— Так надо понимать, что ты отказываешься попытать счастья?.. И оставляешь свободу рук тому, кто возьмется вправить княжичу мозги по способу Абу-Этогосамого?
— Сам не собираюсь и никому из вас не советую, если уж говорить о деле, — резко отвечал Чепчуг, кинув на собеседника подслеповатый, но осмысленный взгляд. — Потому что среди нас тут нет ни одного Абу Усамы.
Скоро все распрощались, Чепчуг никого не удерживал. Заперев входную дверь и внезапно наткнувшись затем на Золотинку, которая заканчивала мытье склянок, лекарь удивился. Он поднял свечу, чтобы присмотреться к закутанной в платок девушке.
— Но это не Зимка, — сказал Чепчуг. — А где Зимка?
— Я не знаю, — виновато отозвалась девушка. — Я — Золотинка.
— А-а! — признал девушку Чепчуг. — Да-да-да… Как поживает почтенный Поплева?
— Боюсь, неважно он поживает. Он уехал по делам и никаких известий. Я очень беспокоюсь.
— А Тучка?
— Тучка… Тучка попал по делу курников на ладьи. Мне сказали, что он на «Фазане». Ладьи ушли в море. До конца студеня или даже до весны. Он гребет… Он прикован цепью к напарнику и гребет большим длинным веслом. В рукоять такого весла заливают два пуда свинца.
— Гребет? — удивился старик и почесал свободной рукой веко. — Такой любезный, воспитанный, любознательный молодой человек. Что же у нас, больше грести некому? И потом, когда человечество научилось использовать даровую силу ветра… Это не варварство ли, грести на ладье?
Золотинка улыбнулась сквозь слезы:
— Я буду у вас жить, дядюшка Чепчуг.
Старик принял это к сведению.
— Пойдем, я покажу тебе новый перевод из Хорузия, — сказал он. — В некоторых отношениях я бы поставил Хорузия выше Абу Усамы… Ты знаешь, у Хорузия была дочь… У него тоже была дочь… Да. — Тощее, словно усохшее до одного носа и потому смешное лицо старика омрачилось.
