Итак, литераторов призывали смотреть шире и видеть будущее. Необходимое стремление, без которого нет полноценного человека, — мечтания о будущем, его созидании, о дальних горизонтах, — превращалось в запрет на оценку сиюминутных внеморальных действий как отдельного человека, так и государства, «власти». Еще более существенным был отказ от осмысления ежедневной цепочки осуществляемых ею шагов и жестов.
Еще одно уточнение. «Власть» я предлагаю понимать расширительно, как свойство каждого, любого, кто имел возможность направлять сознание и действия окружающих, в какой-то мере руководить их поступками; то есть рассматривать ее не как некую, отделенную от простых смертных, демонизированную (либо обожествленную), парящую в поднебесье субстанцию, а как принадлежащую почти всем, пусть на разных уровнях и в разных объемах. И прежде всего «властителям дум»: литераторам, ученым, артистам.
И тогда по-иному начинает выглядеть в российской истории, например, проблема (и эволюция) интеллигенции, десятилетиями рассматривавшейся лишь в качестве невинной жертвы сталинского времени, а не как один из активных участников исторического действия. «Буржуазные спецы», старая и новая профессура, литераторы и критики, режиссеры и журналисты — все это множество высокообразованных по сравнению с широкой массой {22} людей ежедневно совершало выбор, в конечном счете определяя и собственное будущее. Многие поступки и решения, полезные и безусловно благоприятные для завтрашнего дня, личной ближайшей перспективы, в дальней приводили к гибели. Именно этот момент выбора, распространенность мелких, частных, почти невинных предательств и уступок запечатлевали ранние драмы.
Между тем «… формирующаяся методология истории повседневности позволяет <…> сделать вывод о том, что в советское время функции государственного контроля были отнюдь не всесильны, а общество — не таким уж уступчивым, — пишет современный исследователь. — <…> Сталинская политика не только опиралась на определенные социальные группы, но и формировалась под их воздействием, в том числе — и под влиянием интеллигенции. <…> Точнее будет сказать, что шел непрерывный процесс заключения своеобразных договоров между государством и социальными группами. А в рамках этого процесса просматриваются и многообразие способов приспособления людей к существующим условиям, и их представления о возможной цене сделки с властью»[29].
Бывшая некогда черно-белой, двигающейся рывками, картинка прошлого нашей страны сегодня становится все более многоцветной, усложняется и оживает. Становятся различимы разноголосица, полемика, противоречия не только между произведениями авторов, принадлежащих разным лагерям (скажем, привычная оппозиция рапповцы — попутчики), но и между текстами одного и того же автора, и даже (что, пожалуй, самое интересное) внутри самого текста, то есть сшибка смыслов в одном и том же сознании.
Все это дает надежду на то, что мы приближаемся к более адекватному пониманию отечественных историко-культурных процессов 1920–1930-х годов.
Как отбирались пьесы для анализа?
Прежде всего авторы известные и неизвестные составили общий ряд. Определяющим явилось то, что все они работали в исследуемый временной период. Это — необходимое и достаточное основание для включения их сочинений в анализируемый материал.
{23} Далее, не имело определяющего значения, публиковался ли текст, был ли поставлен по нему спектакль (хотя в результате выяснилось, что все без исключения рассматриваемые пьесы шли на сцене, другой вопрос, как долго). Существенным стало лишь то, что сочинение зафиксировано на бумаге, то есть автор сочинял пьесу для постановки в театре.
Не принципиальным было и то, является ли рассматриваемый текст первой (черновой) редакцией либо окончательной. Более того, различные редакции одной и той же пьесы могут быть рассмотрены как два отдельных, в определенном смысле — самостоятельных — текста, датированных разными годами. Хотя, может быть, в ряде случаев для анализа и предпочтительней оказался бы первоначальный, нецензурированный авторский вариант (так, интересный материал для размышлений дали различные редакции «Лжи» А. Афиногенова, движение текстов пьес М. Булгакова, варианты эрдмановского «Мандата» либо выразительные трансформации замысла «Списка благодеяний» Ю. Олеши), но тут вступает в действие трезвое понимание того, что архивный розыск неизвестных ранних редакций десятков пьес растянул бы работу на десятилетия.
