– Что ж, кто-то должен заниматься и таким делом, – сочувственно произнес Паймер.
Чиерма довольно кивнул.
– Лишь те, кто готов пожертвовать собственным счастьем ради блага других!
– А порой – и жизнью! – добавил Паймер. – Потому что вечные волнения вряд ли идут на пользу здоровью.
Мажордом-губернатор снова кивнул.
– Вы, можно сказать, попали в самую точку, ваша светлость. Я чувствую, как здоровье мое ухудшается буквально день ото дня.
– Насколько я понимаю, именно данное обстоятельство и явилось причиной отстранения вашего предшественника…
При этих словах все присутствующие словно окаменели. Лишь языки пламени в камине и отбрасываемые ими тени продолжали плясать как ни в чем не бывало.
– Что-то не так? – растерянно спросил Паймер, поднося ко рту очередную ласточку.
– Главное блюдо! – крикнул Чиерма и громко хлопнул в ладоши. – Его уже давно пора подавать!..
У герцога было такое чувство, будто он стал свидетелем второго, и последнего, акта плохо разыгранной пьесы. Все вокруг притворялись, причем притворялись весьма неумело, стараясь отвлечь его внимание от любого вопроса, который мог представлять для герцога хоть малейший интерес.
Вошли слуги и забрали тарелки с еще недоеденными ласточками, поставив на их место блюда с ростбифом и овощами в темном густом соусе. Паймер и Идальго были изрядно голодны: они вежливо слушали, как их хозяева обсуждали за столом особенности местного сельского хозяйства, новые строительные проекты и тому подобное, а сами предпочитали хранить молчание, налегая на еду. Энглей тоже почти не участвовала в общей беседе, однако ела без аппетита. Впрочем, Паймер ее отлично понимал. Ведь леди принадлежала к тем, у кого революция отняла былые привилегии, кто лишился своего извечного права пользоваться даром Обладания Сефидом, благодаря которому они и были теми, кем были, возвышаясь над толпой. Паймер не сомневался, что раньше Энглей имела значительное влияние в Ривальде.
Он поежился. Герцогу стало немного не по себе от того, что он не сразу решил эту довольно простую головоломку. Да, до революции губернатором Геймвальда была именно леди Энглей… Теперь же она оказалась низведенной до положения военного трофея, который кичливо был выставлен на обозрение ему, родному дяде императрицы Лерены и полномочному послу Хамилайской империи, чтобы он воочию убедился, как низко пали в Ривальде здешние Кевлерены. Боевая Ассоциация демонстрировала свою власть и непоколебимую уверенность в собственных силах. А еще это было предостережение хамилайцам, которое Паймер и должен был передать Лерене.
У герцога тотчас пропал аппетит. Он продолжал мысленно корить себя за то, что сразу не понял очевидную вещь: перед ним разыграли не скверно отрепетированную пьеску, а хорошо поставленный пропагандистский спектакль.
Медленно пережевывая куски говядины, он пристально изучал своих сотрапезников. Чиерма изо всех сил пыжился, стремясь продемонстрировать свою значимость, хотя Паймер подозревал, что на самом деле им владел страх: выглядело это так, словно ривальдиец боится, что в любой момент кто-то сюда войдет и разоблачит в нем самозванца.
Вид у леди Энглей был подавленный, словно недавние события выпили из нее последние силы. Что касается Монтранто, то герцог подумал про себя, что вояка наверняка предпочел бы либо гарцевать на коне где-то поближе к границе, либо в окружении светских красавиц развлекаться на балу в Беферене, где можно вдоволь нахвастаться своими военными подвигами и вообще распушить хвост. Паймер никак не мог решить для себя, кто перед ним – бравый солдат, любитель пустить пыль в глаза или то и другое вместе.
Герцог решил, что в непринужденном общении необходим сделать паузу. Он оттолкнул тарелку, негромко рыгнул, прикрыв рот рукой, потом похлопал себя по животу.
– Должен сказать, что я давно не пробовал столь отменного ростбифа и, главное, в столь изысканном обществе. Но, увы, больше мне никак не съесть, а проделанный путь изрядно утомил меня…
– Но ведь еще полагается десерт! – возразил Чиерма.
– В таком случае, губернатор, можете съесть и мою порцию, – ответил Паймер. – Я же, с вашего позволения, предпочел бы пройти в отведенные мне покои. Приношу мои глубочайшие извинения леди Энглей Кевлерен и тысяцкому Монтранто за то, что должен откланяться.
