Потом они подъезжают едва ли не к каждому дому. Колька угощает друзей. Каждый раз все повторяется. Колька передает ведро, полное раков.
– Угощайся, только ведро нам верни, мы подождем.
– Хорошо, – хозяева быстро освобождают и приносят пустое ведро.
– Спасибо.
Наконец, возвращают Семену автомобиль, бредень, дарят оставшихся раков и припасенную специально для него бутылку водки.
Дома у Шульца до поздней ночи пьют пиво и шелушат сваренных на речке раков. Немцы очень быстро освоили способ добычи вкусного содержимого хвоста и клешней безо всяких приспособлений, просто пальцами.
Колька и не таких уже учил! В разгар застолья журналиста потянуло философствовать:
– Хорошие вы люди русские, жалко только, что от «зеленого змия» пропадете.
Колька даже жевать перестал, застыл с клешней в зубах:
– Мы от «зеленого змия» уж сколько веков пропадаем – никак не пропадем. А вас, немцев, да и всю Европу «желтый дьявол» давно сожрал, с потрохами. Бесплатно ни чихнуть, ни пу…ть не можете, потому и стучите друг на друга!
Ночью журналисту приснился кошмарный сон.
Будто бы идет он с братьями Шульцами по родному городку в Германии, а с ними еще и Колька, почему-то с полным ведром мусора.
Увидел Колька во дворе престарелой фрау Штимм грядку с укропом и прыгнул через низенький забор.
Потом все они дружно и отчаянно, задыхаясь от усталости, мчатся по улице, а за ними фрау Штимм и три полицейских автомобиля.
Утром на журналиста нашло озарение, творческий подъем. Он хорошо знал и любил это состояние, когда пишется легко, без особого напряжения и излишних усилий.
Но теперь что-то было не так. Где-то в глубине души затаилась важная мыслишка и никак не улавливалась, не поддавалась четкому осмыслению.
Он шагал и шагал по двору, бормоча себе под нос: «Концлагерь, стукачи, желтый дьявол» и потом все снова – концлагерь, стукачи, желтый дьявол.
Увидев вышедшего во двор Геннадия, он поймал, наконец, ускользающую мысль.
– Ганс!
Россия карашо! Свобода!
И быстро что-то заторопился высказать, но уже на немецком языке.
– Тебе не надо ехать в Германию, здесь тебе лучше, ты привык, и у нас не сможешь так жить, – перевел вовремя подошедший переводчик.
– А мы сегодня же уезжаем домой, – закончил он переводить слова Фрица-Фрола.
На вокзал немцев вызвался отвезти Семен:
– «На мемориал заезжать?», – догадался он, увидев огромный букет алых роз в руках Ганса.
Еще по дороге в хутор «Веселый» видел Фриц из окна автобуса одинокую стелу в степи, рядом с развалинами какого-то поселка.
Теперь же Семен уверенно подогнал машину прямо к памятнику:
– «Пойдем, Фрол, посмотришь, где покоятся предки Шульцев!»
Рядом с одинокой стелой рассмотрел журналист мраморные плиты с бесчисленными фамилиями погребенных людей. На отдельной плите нашлось и десяток фамилий – Шульц. Имена и даты рождения у всех разные, а вот дата смерти у всех одна – 1942 г.
Ганс положил цветы у памятной плиты и у подножия стелы.
Журналист с любопытством рассматривал недалекие развалины.
– Хутор был здесь «Степной» до войны, – негромко сказал Семен.
– В сорок втором советская артиллерийская батарея несколько суток сдерживала у этого хутора продвижение немецкой (фашистской) танковой колонны, – продолжил он рассказ, каждый раз запинаясь на слове немцы, заменяя его словом фашисты.
Когда погибли почти все красноармейцы, их заменили местные жители – подносили снаряды, заряжали орудия, спасали раненых.
Вот немцы (фашисты) и обозлились, под Сталинград танки те шли. Разбомбили хутор самолетами. В степи огородили загон колючей проволокой, согнали туда всех уцелевших жителей и раненых красноармейцев – концлагерь такой у них был. Почти все люди в этом загоне и погибли, без воды и питания, спали на голой земле. И дед, и отец Шульца здесь, кто выжил – рассказали потом. Поселились уцелевшие в нашем «Веселом».
Тяжкие мысли одолевали Фрица на обратном пути от всего увиденного в России:
«Добрейшие, мужественные люди, и у нас на Западе еще смеют после всего, что творили, говорить о жестокости Сталинских репрессий!? Какое же право имеет Европа навязывать России свою демократию и законы?!»
