То красна земля Володимера,
Полюбуйся ей - не насмотришься,
Черпай разум в ней - не исчерпаешь.
Этот мотив, который Владимир Соловьев позднее назвал "реакционно-археологическим", бессчетное количество раз появляется у славянофилов. Другой важный мотив, также усиленно у них культивировавшийся это осуждение западных стран, в которых погоня за материальным накоплением привела к окончательному угасанию духовной жизни. В 1835 году Хомяков пишет очень характерное стихотворение на эту тему:
О, грустно, грустно мне! Ложится тьма густая
На дальнем Западе, стране святых чудес.
Светила прежние бледнеют, догорая,
И звезды лучшие срываются с небес.
А как прекрасен был тот Запад величавый!
Как долго целый мир, колена преклонив,
И чудно озарен его высокой славой,
Пред ним безмолвствовал, смирен и молчалив.
Там солнце мудрости встречали наши очи,
Кометы бурных сеч бродили в высоте,
И тихо, как луна, царица летней ночи,
Сияла там любовь в невинной красоте.
Там в ярких радугах сливались вдохновенья,
И веры огнь живой потоки света лил!..
О! Никогда земля от первых дней творенья
Не зрела над собой столь пламенных светил!
Но горе! век прошел, и мертвенным покровом
Задернут Запад весь. Там будет сон глубок...
Услышь же глас судьбы, воспрянь в сияньи новом,
Проснися, дремлющий Восток!
Порицание Запада тесно увязывалось в сознании славянофилов и с общим осуждением новой, городской цивилизации, вторгавшейся в веками складывавшийся патриархальный быт и разрушавшей его. Славянофилы знали, что петровские реформы, как ни были радикальны, затронули лишь очень узкий слой русского общества; основная масса крестьянства продолжала жить так же, как и до Петра. Именно в этой, неиспорченной европеизацией народной толще, славянофилы надеялись найти идеальное общественное устройство, которое, по их мнению, сохранялось там со времен Древней Руси. При этом, однако, они не могли не видеть, как тяжело жилось в русской деревне; те же из них, что дожили до реформы 1861 года, наблюдали и то, с какой готовностью бывшие крепостные покидали свой патриархальный быт и устремлялись в города. Это противоречие славянофилам так и не удалось разрешить.
Сокрушались славянофилы и о духовном упадке русской культурной прослойки, разъедаемой сомнением и неверием. В связи с этим интересно сопоставить два отрывка из произведений Хомякова и Баратынского, поэта, в чем-то близкого по своим убеждениям к славянофилам. Хомяков писал в 1831 году:
И эгоизм, как червь голодный,
Съедает наш печальный век.
Угасло пламя вдохновенья,
Увял поэзии венец
Пред хладным утром размышленья,
Пред строгой сухостью сердец.
Через несколько лет после появления этих строк Баратынский пишет стихотворение "Последний поэт", которое своей стройностью и чеканностью производит впечатление своеобразного поэтического манифеста:
Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
Другим популярным мотивом у славянофилов было обличение Петербурга, этой искусственной столицы фальшивой империи. Записывая однажды небольшое стихотворение в альбом С. Н. Карамзиной, полиглот Хомяков не удержался, чтобы не поддеть этот город на трех языках подряд, на английском: "To be in Petersburg with a soul and a heart is solitude indeed" ("Быть в Петербурге с душой и сердцем - значит пребывать в настоящем одиночестве"), на французском: "Et je vis une ville ou tout etait pierre: les maisons, les arbres et les habitants" ("И я увидел город, где все было каменное: дома, деревья и жители"), и на русском:
Здесь, где гранитная пустыня
Гордится мертвой красотой...
Много заботились славянофилы и о судьбе славянства, в котором для них как бы продолжала еще жить старая Русь. В поэзии Хомякова интерес к западным славянам появляется очень рано; но поначалу эта тема решается у него еще довольно традиционно. Поэтический отклик Хомякова на польское восстание 1831 года был опубликован, в переводе на немецкий, вместе с переводами стихотворений Пушкина и Жуковского в брошюре "Der Polen Aufstand und Warschau's Fall" ("Польское восстание и падение Варшавы"). Странно, что Николай запретил печатать русский оригинал этого стихотворения; может быть, оно показалось ему не столько крамольным, сколько, наоборот, чересчур прямолинейно верноподданническим:
