Но вот Надеждин от России переходит к Западу. За три года до появления программных статей славянофилов он предвосхищает чуть ли не все важнейшие их положения: и о том, что в Европе власть во все времена основывалась на насилии, "замешивалась на крови", и об исторической обреченности западного мира, и о своеобразии русской цивилизации, идущей ему на смену. "У них есть длинная, тысячелетняя история", пишет он. "Но чего она им стоит? В этой истории воспоминания и предания, накопленные веками, представляют борьбу разнороднейших, враждебнейших стихий; и эта борьба оставляет их в вечном колебании, в вечном раздоре, в вечных муках болезненного разрушения". "Боже мой! Как жалко унизились бы мы в собственных глазах, если бы стали сокрушаться о том, что мы созданы быть народом самобытным самообразованным, а не слепком, не копией у других народов! Неужели нынешний европейский быт есть крайняя ступень совершенствования человеческого, окончательная развязка, последний акт всемирной истории? И народ, который мыслит, который чувствует, но который живет не как нынешние европейцы, уже не имеет никакой надежды спасения, должен повергнуться в мрачное, безотрадное состояние, хотя бы он, как мы, состоял из шестидесяти миллионов, наполнял бы собою пространство, в котором уместится десяток и больше Европ? Нет! Не напрасно миродержавный Промысел отвел нам в удел такую огромную, беспредельную ландкарту, держал нас тысячу лет под своим особенным попечением и не дал нам утратить ни своего самобытного языка, ни своих самородных нравов. Не напрасно во все это время мы отделены были от маленького уголка, называемого Европою, не приняли ничего от нее в наследство, даже самое христианство, первое условие всякого просвещения, заимствовали не у нее, а у Византии. Не напрасно эта тысяча лет нашего существования представляют чистый пробел в истории, свиток которой европейские народы исчертили своими страстями, испачкали заблуждениями, забрызгали кровью. Да! Мы существуем для того, чтобы преподать великий урок миру! Наше назначение - не быть эхом этой дряхлой, издыхающей цивилизации, которой, может быть, видим мы последние, предсмертные судороги, и развить из себя новую, юную и могучую цивилизацию, цивилизацию собственно-русскую, которая так же обновит ветхую Европу, как некогда эта Европа, еще чистая и девственная, обновила ветхую Азию".
6
После таких прорывов отечественной мысли сами славянофилы-основоположники - Хомяков, братья Аксаковы, Киреевские - уже не могли внести много нового в собственно теоретическую разработку предмета. Их манифесты звучат еще очень умеренно по сравнению с тем "воплем скорби и изумления", которым была встречена статья Чаадаева (может быть, потому, что они появились несколько позже). Но кое в чем славянофилы все же пошли намного дальше всех своих предшественников. Они первые не ограничились одним только теоретическим умствованием, а попытались и всю свою жизнь переустроить по-новому, подогнав ее под доктрину, в которую они уверовали почти фанатически.
Этим объясняются и те "странности" в поведении славянофилов, которые так поражали их современников, и та роль, которую они сыграли в истории нашей культуры. Множество деятелей этой культуры "русофильствовало" и до славянофилов (как Ломоносов, Карамзин, Пушкин, Гоголь, Лермонтов), и после (как Тютчев, Достоевский, Соловьев, Блок, Мандельштам), но только они, славянофилы 1840-х годов, подчинили этой идее всю свою жизнь, полностью и безоглядно. Славянофилы не искали истину, они проповедовали ее; их философские размышления, их поэзия, их художественное творчество, даже их жизненные судьбы - все подчинялось одной цели: пропаганде некоторого набора тезисов, крайне для них важных. Убеждения славянофилов очень быстро превратились в догматы, незыблемые и неоспоримые, их доктрина стала вероучением, а сами они объединились как бы в "монашеский орден", благосклонно настроенный к "своим" и совершенно нетерпимый к "чужим".
"Передовыми бойцами" славянофильства были А. С. Хомяков и Константин Аксаков, люди очень разные, но в чем-то друг друга дополнявшие. С программной статьи Хомякова "О старом и новом", написанной в 1839 году и прочитанной им в кругу единомышленников, собственно, и начинается классический этап славянофильства. Хомяков был главным его вождем и теоретиком; разносторонне одаренный, он писал и прозаические, и стихотворные манифесты славянофилов, горячо откликался на все события, громил противников, и всячески пропагандировал свою свежеоткрытую истину. Еще больше, чем писать, ему нравилось говорить. Герцен, частый собеседник этого неутомимого спорщика, вспоминал о нем впоследствии: "Ум сильный, подвижной, богатый средствами и неразборчивый на них, богатый памятью и быстрым соображением, он горячо проспорил всю свою жизнь. Боец без устали и отдыха, он бил и колол, нападал и преследовал, осыпал остротами и цитатами". "Хомяков был действительно опасный противник; закалившийся старый бретер диалектики, он пользовался малейшим рассеянием, малейшей уступкой. Необыкновенно даровитый человек, обладавший страшной эрудицией, он, как средневековые рыцари, караулившие Богородицу, спал вооруженный. Во всякое время дня и ночи он был готов на запутаннейший спор и употреблял для торжества своего славянского воззрения все на свете - от казуистики византийских богословов до тонкостей изворотливого легиста. Возражения его, часто мнимые, всегда ослепляли и сбивали с толку". Герцен здесь еще довольно сдержанно отзывается о своем салонном противнике; Б. Н. Чичерин, скажем, прямо называл Хомякова "беззастенчивым софистом и шарлатаном". В этом же ключе характеризовал его и почтенный историк С. М. Соловьев: "Хомяков низенький, сутуловатый, черный человечек, с длинными черными косматыми волосами, с цыганскою физиономиею, с дарованиями блестящими, самоучка, способный говорить без умолку с утра до вечера и в споре не робевший ни перед какою уверткою, ни перед какою ложью: выдумать факт, процитировать место писателя, которого никогда не бывало, Хомяков и на это был готов; скалозуб прежде всего по природе, он готов был всегда подшутить и над собственными убеждениями, и над убеждениями приятелей". Пристрастие к спору заметно влияло и на письменный слог Хомякова: свои мысли он выражал броско и полемично, как бы задирая при этом невидимого противника. Вместе с тем оно сильно мешало ему сосредоточиться на большом, целостном и обобщающем труде; несмотря на все свои замечательные дарования, Хомяков так и не создал ничего подобного, оставив после себя одни разрозненные заметки. Хомяков был богат, ничем не занят, блестяще одарен и образован; но ему, по-видимому, очень трудно было корпеть над своей работой в кабинете, когда можно было показаться в салоне и громогласно высказать там все свои заветные мысли. Такая же незавидная судьба ждала и все остальные достижения Хомякова. Когда я читаю о его бурной и разносторонней деятельности, мне всегда вспоминается его патентованное изобретение - паровая машина "с сугубым давлением". При пробе в Лондоне эта машина исправно заработала, но произвела при этом такой шум и лязг, что окрестные горожане пригрозили подать протест в парламент, если опыты не будут прекращены.
